Я Борю Фрумина помню давно, когда он еще снимал «Дневник директора школы», и он у меня симпатии не вызывал: какой-то такой сухой скучный человек. Потом я узнал его поближе. Наш «Ленфильм» собирался посетить первый секретарь Ленинградского обкома партии Григорий Васильевич Романов. У нас с Борей произошел смешной разговор — он совершенно всерьез предлагал, — и горячился, и кипятился, — пойти всем нам, рядовым кинематографистам, на эту встречу и рассказать о реальном положении дел на студии. Я очень веселился и развлекался, потому что Боря мне казался идиотом. И я говорил: «Боря, если даже так случится, что вдруг Григорий Васильевич пожалует к нам на студию и ты войдешь в этот почетный конгломерат и окажешься среди приглашенных, неужели ты думаешь, что тебя позовут для того, чтобы Григорий Васильевич выслушал тебя?! Запомни, тебя позовут только для того, чтобы ты выслушал Григория Васильевича. Неужели ты не можешь этого понять?!» И вдруг я обнаружил, что он не может этого понять. В нем было такое странное, какое-то армейское упорство — им хорошо стены про­шибать. Мы все посмеялись, и позже я не удивился, когда узнал, что Боря собирается уезжать. Я только подумал, что Боре и там будет трудно. Он уехал, а я жалел. Я видел его запрещенную картину «Ошибки молодости», в которой были замечательные вещи, но сильного впечатления на меня эта картина не произвела.

Годы спустя я встретился с Борей, когда приехал в Америку. Я пришел к нему в кино­школу и был поражен. Во-первых, тем, что Боря знает английский язык, что он его выучил так, что может на нем преподавать, был поражен, что он вывез старых родителей, а главное — тем, как он преподает режиссуру. Я бывал в разных киношколах, но наиболее интересно это было у Бори, он как-то учил их по-другому, черт его знает как. Я видел режиссеров, которых он взращивает, видел их работы. Как ни странно, судьба у Бори сложилась хорошо: уважаемый преподаватель, профессор с большим жалованьем, с квартирой в университетском доме, с прелестной женой, прелестным ребенком, со всем тем, о чем может мечтать в эмиграции наш человек. Но Боря — артист, и как артиста его тянет снимать. Если проанализировать его картины, то видно, что все они легко соединяются одной и той же темой — темой морального беспокойства, тревогой за человека, за его судьбу. Кинематографисты любят такие красивые слова, как «боль за человека». Но у Борьки это истинно, это не наигранно. Так же как он переживал, что Романов должен прийти и нас выслушать, потому что жить невозможно, так же он уперся с картиной, которую ему резали-перерезали, потому что в ней он рассказывал о гибнущем, спивающемся прекрасном русском парне, показал дикие моменты нашей жизни и нашу «доблестную» армию. Как художник, Боря оказался впереди времени. Его уничтожили, и он уехал.

Он из тех художников, которым никогда не будет хорошо, потому что он всегда будет о ком-то беспокоиться, а тех, за кого он будет страдать, его беспокойство будет раздражать. Его душа болела и в картине «Дневник директора школы», у него она болела в армейской картине «Ошибки молодости», у него болела душа в последнем фильме «Блэк энд Уайт» — я считаю, это лучшая его картина. Все те болезненные переживания, которые скопились у него за время эмиграции, выплеснулись, и родился замечательный фильм. Но судьба этого фильма опять трудная. Я думаю, он переживет какое-то время и опять возникнет. Почему? Фильм вызвал недовольство у той части нашей так называемой интеллигенции, которая желает видеть в Америке землю обетованную и то, к чему надо стремиться, а Америка таковой не является. Америка такая — только для богатых американцев. А так это не рай обетованный, а довольно-таки трудная, мучительная, сложная жизнь. ‹…›

Я повторяю, Боря один из самых удачливых и благополучных людей в американской эмиграции: он занимается главным делом своей жизни, любимой профессией. Я очень надеюсь, что в скором времени Боря снова снимет кино, потому что людей, которые снимают кино — много, а таких режиссеров, как Боря, — единицы. Боря — художнический человек и принадлежит к той части интеллигенции, которая всегда говорила: «Мы не врачи, мы боль». ‹…›

Герман А. «Он уехал, а я жалел...» // Киносценарии. 1992. № 4.