Апрель 1995 года. Премьера фильма Сергея Сельянова «Время печали еще не пришло». ‹...›
Фильм «Время печали еще не пришло» встречен со смешанным чувством — с одной стороны, здесь явлена и явственна мощная художественная энергетика, бесстрашная честность авторского намерения и воля сближения с болевыми центрами современного самосознания. С другой же стороны, очевидна несостоятельность попытки выстроить целое: фильм распадается на неравноценные фрагменты, сюжетные линии не срастаются, энергия гаснет к финалу. По сути, это можно считать поражением одного из самых талантливых и амбициозных авторов, пришедших в кино на рубеже 1980-х — 1990-х гг. Однако если это и поражение, то поражение героическое, донкихотское, вызывающее большее уважение, нежели иные общепризнанные удачи. С замечательным упорством Сельянов продолжает идти против течения, пытаясь собрать разрушенный, распавшийся образ мира. С первого же кадра своего фильма он строит некий Универсум, в котором повседневность неотделима от смысла, слово от изображения, эмпирическое от потустороннего, витальная энергия от полетов духа, мощь государственной идеи от чисто уголовных деяний и даже добро от зла. Все стороны и стихии нашей непонятной, полубезумной действительности он пытается употребить во благо, сложив из них образ высшей гармонии бытия.
«День ангела» был первым очерком этого сельяновского «всеединства». Центром и средоточием его был образ большого покосившегося деревянного дома, разнообразные обитатели которого — мужчины, женщины, дети и животные — жили бок о бок, составляя некий таинственный симбиоз. Тут был и бывший хозяин дома — барин, прозябавший где-то в подвалах, и отец, всю жизнь боровшийся против контрреволюции, и братья-фальшивомонетчики, и приглядывавший за ними оперативник, затерявшийся в ветвях могучего дерева, растущего во дворе, и сестры — воплощение разных «мастей» женского естества, и дачники из города, и ангел Мафусаил, и коза Куздра... Все это разнородное и несоединимое сосуществовало в лабиринтах дома, иной раз досаждая друг другу, но никогда не вступая в смертельный, взаимоиспепеляющий конфликт. Ничто не уничтожалось и не терялось, все складывалось и прибавлялось в кадре с каждым новым поворотом рассказа. Все жило и дышало как хотело, в соответствии со своей природой — в предчувствии какого-то неземного луча, который, наконец, прольет смысл на это изобилие жизни.
Луч, в конце концов, являлся, скользя в финале по небесам, облакам и рекам, — солнечный зайчик от фальшивой монетки, подаренной Мафусаилу в день его ангела. Монетка — фальшивая, ангел — слабоумный, слова и буквы в сознании Мафусаила, самостоятельно овладевшего грамотой, — перевернутые. Сама амбивалентность образов свидетельствовала не о сомнениях автора в осмысленности здешнего бытия, но, наоборот, — об освобождении категории смысла от всякой заданной формы и ограниченной однозначности. Слова могли быть написаны как угодно, хоть задом наперед, — смысл в них все равно был. Это открытие становилось мощной кульминацией фильма, сопровождавшейся взрывами, стихийными катаклизмами, пушечной пальбой и салютом. В нынешней своей картине «Время печали еще не пришло» (так же как и в предыдущей, «Духов день») Сельянов предпринимает героическую попытку распространить законы этого Универсума, питающегося энергией всех возможных мифов российской жизни, на нашу уныло-безблагодатную современность.
В «Духовом дне» измельчавшие, не помнящие родства потомки легендарных патриархов, живущие уже здесь и сейчас, а не вне пространства и времени, еще сохраняли в себе какие-то непонятные и сверхъестественные дары — вроде способности Христофорова — Юрия Шевчука взрывать предметы на расстоянии. Но собрать этих героев вместе и вернуть им осознание причастности к мистической стихии рода режиссеру удалось только в финале, и то лишь ценой перемещения всех современных персонажей в тот самый ирреальный мифологический топос «незнакомого поселка на безымянной высоте», откуда все они были родом. Ни один из современных кинематографических миров, последовательно сменявших друг друга на экране, — интимно рефлексирующего, социального, натуралистического, жанрового кино, — не был способен вместить искомую полноту смысла и ощущение универсального единства бытия.
Теперь Сельянов делает попытку еще более радикальную. От «священной истории» («Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил...») он переходит к «катехизису» — систематическому изложению собственной онтологии и теологии в картинах, притчах и анекдотах. Как и во всех его прежних фильмах, здесь есть рефлексирующий герой (Валерий Приемыхов), в воспоминаниях которого живет мифологическая реальность поселка «на безымянной высоте». Однако Высшая Сила, управляющая этим миром, не просто напоминает о себе посредством разного рода паранормальных явлений, но зримо и очевидно сходит с небес, воплощаясь в образе захожего Землемера, сыгранного Петром Мамоновым. Пребывание Землемера на грешной земле оформлено в ряд коротких историй, действующими лицами которых оказываются разноплеменные обитатели поселка — русский (Сергей Паршин), татарин (Михаил Светин), немец (Юрис Стренга), цыган (Виктор Демент) и еврей (Семен Стругачев). Само обращение к подобному жанру, сочетающему в тончайших пропорциях черты евангельской притчи и советского анекдота, есть величайшая художественная дерзость. За воплощением этой затеи на экране следишь с замиранием сердца, как за выступлением канатоходца, исполняющего тройное сальто на проволоке. И надо сказать, что Сельянов нигде не сорвался. Все эти истории рассказаны им виртуозно. И притча о еврее, которого соседи сбрасывают с сеновала, чтобы помочь ему в обретении национального самосознания, а потом из солидарности сами прыгают вслед за ним. И притча о талантах, которые Землемер вручает обитателям интернационального подворья в виде толстенных книг, писанных азбукой Брайля для слепых. И притча о ревности, когда вся эта компания — кто с дерева, кто через щель в заборе, кто с высоченных ходуль — подсматривает за визитом Землемера к Ляле (Марина Левтова), которая воплощает местную Вечную женственность. И даже притча о любви, когда рассказ Землемера о «Кама сутре» ввергает местное население в любовное неистовство и заполошные петухи начинают носиться по двору, порыв могучего ветра вздымает кроны деревьев, а деревянный самолетик-флюгер срывается с шеста и летит неизвестно куда...
Восхитительная элементарность драматургии этих новелл, снятых в эстетике кинопримитива — с падениями, драками, погонями и трюками, старыми как мир, — соседствует с невероятной энергией изображения: фигура на ходулях, пересекающая лунный круг; или взгляд отлетающей в каком-то внезапном космическом ракурсе камеры, вбирающей в себя и героев на крыше, и полосу заката, и речку, и дальний лес... И то, что персонажи начинают вдруг говорить на незнакомых языках, петь оперными голосами и лепить из глины тварей, которые немедленно оживают, выглядит внутри этого чудесного пространства, осененного близостью Высшей Силы, совершенно естественным.
Однако Сельянов на этом не останавливается и вновь с риском для жизни подвергает свой Универсум испытанию временем. Спустя двадцать лет его герои вновь собираются вместе у громадного мирового древа, где в расчисленный день и час с наступлением эры Водолея им было обещано некое чудесное преображение жизни.
Они ждут чуда, но, несмотря на очевидные усилия режиссера, несмотря на таинственный шум ветвей, мерцание лучей и многозначительный шелест травы — чуда не происходит. Больше того, не происходит вообще ничего. Биение пульса этого живого мифологического мира вдруг прекращается, энергия — драматургическая, визуальная, смысловая — покидает экран. Герои, вроде бы осознавшие до конца свою национальную принадлежность и сполна воспользовавшиеся данными свыше онтологическими дарами, из полноценных персонажей мифа и анекдота на глазах превращаются в убогих марионеток постсоветской рекламы, с которыми вообще ничего не может произойти по определению. Совершив серию фарсовых выходов, они просто погружаются в глубокий летаргический сон. Один лишь художник — Приемыхов — делает отчаянную попытку реализации некоего авантюрного сюжета: встретив в самолете Соню, которая служит стюардессой, он пытается победить ее сердце, угнав самолет в Париж. Но из этого тоже ничего хорошего не выходит.
Способный, казалось бы, адаптировать все на свете, сельяновский Универсум, едва соприкоснувшись с визуальным пространством, сюжетами и мифами постсоветской культуры, на глазах разрушается. Современные реалии и фактуры действуют на него словно серная кислота. Почему? Может быть, виноват дух нашей эпохи, заменившей высокие чаяния и порывы убогой мечтой о том, чтобы вкусно поесть, выпить и сменить постоянное место жительства, перебравшись на ПМЖ в Париж (Дели, Берлин, Тель-Авив...)? Или соприкосновение с этой реальностью обнаруживает роковую недостаточность самого сельяновского универсального мифа, который все примиряет со всем, качественно уравнивает энергии любых человеческих чаяний... Так или иначе, но эта донкихотская попытка выстроить из родного бедлама образ осмысленной реальности, где есть Бог, творчество, жажда жизни, возможность ее преображения, терпит на наших глазах трагический крах. Однако этот крах представляется одним из самых значительных и плодотворных событий в кинематографе середины 1990-х гг.
Сиривля Н. [О фильме «Время печали еще не пришло»] // Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. VI. СПб.: Сеанс, 2004.