Я не думаю, что есть глубокий смысл в разговорах о том, существует ли русское кино и что это такое. В русской литературе есть тайны, глубины, в которые иногда сколько ни погружайся — дна не достигнешь. Когда я читаю Достоевского или Толстого, то чувствую, что могу уйти туда с головой. Это феномен языка, загадка языка. Кино же родилось как искусство интернациональное, там слово все-таки играет роль вспомогательную. Поэтому тайны особой нет и дно всегда ощущаешь. Причем речка гораздо мельче, и дно ровное, песчаное: знаешь, что никогда не наткнешься на камень и не попадешь в яму, невидимую глазу.
Когда мы говорим об итальянском или о французском, мы имеем в виду какой-то аромат, который присутствует, безусловно. Но не более чем аромат, оттенок запаха. Можно найти такие оттенки в поэтике — по монтажу, по движению камеры, по сюжетной динамике. Но это не сущностные различия — просто чего-то больше, чего-то меньше. Именно потому, что кино родилось немым, оно было сродни музыке в смысле восприятия. И когда оно стало звуковым, эта мощная инерция архаичного искусства с международным языком сохранилась. Происходит примерно то же самое, что и в цирке. В советском цирке одни аттракционы, в китайском — другие, где-то больше техники, где-то больше артистизма, антураж различный. Но сказать, что китайский цирк совсем не то же самое, что советский... Так не скажешь.
На уровне аромата в русском кино можно уловить свои особенности. Ослабленность формы — это свойство всего русского искусства и кинематографа в том числе. Европейское искусство гораздо строже в смысле формы, что связано с большей рациональностью европейского сознания. А здесь страна забирает энергию. Известны же слова о том, что поддержание существования на этой огромной территории требует таких сил, что их уже не остается на то, чтобы это существование оформить. На форму сил не остается, и нет в нашем искусстве соответствующей традиции, школы, чтобы это само собой возникало, чтобы достигалось без особых усилий, потому что так надо, так учили. Может быть, в классическом русском кино «Иван Грозный» является в определенном смысле исключением, подтверждающим, однако, общее правило. Но Эйзенштейн построил свой фильм по законам оперы, а опера вопиюще формальное искусство — это не могло не сказаться на драматургии и изображении. Но даже «Иван Грозный» — фильм сильный по форме, но не совершенный по форме, что не одно и то же.
Причастность к русской идее достаточно важное для русского кино свойство. Поскольку я сам недавно сделал фильм «Русская идея», то до сих пор нахожусь как бы в пространстве этого фильма. Русская идея не как идея национальная, а как обозначение метафизической души русского народа. Мечта о царстве Божием на земле или о царстве добра и справедливости — это как угодно. То есть мечта о том, чтобы всем хорошо было. Это мощная и убедительная идея, которую можно носить в себе и которая в то же время внутренне противоречива, насквозь противоречива. Смирение и бунт как две стороны одной медали: либо водку пить в ожидании царства Божия, либо разрушить все, чтобы новая жизнь поскорее наступила. В этом смысле самый русский фильм для меня — это «Бежин луг», восстановленный как фотофильм. Трудно сформулировать в двух словах, что там происходит. Это какое-то чувственное ощущение. Появление в телеге отрока с топором — это надо видеть. И отец, который как бы цитирует библейские строки, в таком виде на самом деле не существующие. Своеобразное начетничество, поиск высокого религиозного смысла в каждом акте — это очень русское. Мы использовали в «Русской идее» эпизод разгрома храма, где самым прямым и непосредственным образом, без излишних нюансов и экивоков — как всегда у Эйзенштейна — заявляется, что царство Божие наступило. Что все уже случилось, уже произошло, что вот они — новые святые, среди нас. И прекрасные лица в окладах, лица подобранных Эйзенштейном типажей, изобразительно подчеркивают это.
Можно было бы к особенностям русского кино отнести присутствие собственно русских лиц.
В этом именно особенность, а не особое достоинство. Тем не менее главное в кино — это лицо человека. Такие лица были в фильмах 30-х годов. У Довженко в «Земле» лица нечеловеческой красоты. Абсолютно простые лица — ясно, что он не искал специально этих людей и многих взял в том селе, где снимал фильм. Эти лица существовали в кино еще некоторое время, пока не исчезли.
Уже пошлой стала фраза о том, что генофонд нации истощился, но для режиссеров она имеет вполне конкретный смысл. Недавно Алексей Герман искал актера на главную роль и говорил: нет больше князей. Вот в Грузии еще остались, но ему грузин не годился. Действительно, князей нет. Царя уже не сыграть, даже царя из близкой нам эпохи. Николая II не сыграть, хотя он почти современник нам и особая стать или величие не обязательны. Анатолий Ромашин замечательно сыграл эту роль в «Агонии». Сыграл блестяще, очень трогательно и сильно. Наверное, это лучшая его роль. Но он сыграл как бы одну, наиболее близкую нам сторону натуры Николая, связанную с современной рефлексией. А сыграть монарха, ну вот просто — монарха как такового... Я думаю, что режиссер, который захочет сделать это, столкнется с колоссальной проблемой. Лиц нет. Говорить ли на этом основании, что и русского кино больше нет? Вряд ли. Речь не о том, что умираем, а о том, что какого-то витамина нам не хватает. Такое впечатление, что раньше он был.
В разговорах о русском всегда был элемент реакции на то, что советское кино предусматривало наличие национальных кинематографий, при том, что русской кинематографии как бы не существовало. И эта ситуация порождала желание заявить: нет, русская кинематография существует. Вот фильмы Шукшина или, скажем, «Андрей Рублев». Это с одной стороны. С другой стороны, глупо спорить: конечно, Шукшин — это русское кино как по материалу, так и по духу. В простом, здоровом смысле этого слова это русская глубинка, русские мужики с бабами. Шукшин просто органичный русский художник, если не нагружать то, что он делал, специальными метафизическими смыслами, — это неуместно, мне кажется. Свойства его кино противятся всякому теоретизированию. Почему оно русское? Не потому же, что крыши со скатами, коровы и поля. До Шукшина были русские фильмы в идеологическом смысле: вот он, наш русский народ. В этих фильмах что-то всегда имелось в виду, а Шукшин ничего такого в виду не имел. Значение Шукшина в том, что он первым все расчистил — важное дело сделал. Впрочем, он не делал никаких дел — он кино свое снимал. Конечно, это не совсем уж бесхитростное кино — оно хорошо придумано, весело придумано, но дополнительными смыслами его нагружать не нужно. Шукшин тем и хорош, что у него отсутствует тема учительства, столь естественная для русской литературы XIX века и ставшая совершенно неорганичной после того, как это учительство известно до чего довело. В «Калине красной» тоже нет учительства — там нормальный мужицкий разговор пожившего человека с молодым: я вот мать забыл — ты так не делай, ты мать не забывай. Себя не надо предавать, родину надо помнить, с бабой надо по-честному. Короче, чтобы по-честному было с собой и с людьми. Никакого учительства нет в этом.
«Андрей Рублев» — это тоже русское кино уже потому, что это кино о русской истории. Хотя очевидно, что Тарковского гораздо больше интересовала общекультурная традиция. Он пытался ее реанимировать, вернуть к жизни в то время, когда это представлялось необходимым. Иконы Рублева принадлежали у Тарковского, на мой взгляд, лону мировой культуры. То есть русской тоже, разумеется, он этого не оспаривал и никакого космополитизма не протаскивал. Но пафос Тарковского был именно в ощущении русской культуры частью мирового духовного космоса, причем не последней его частью.
Про меня говорят, что я снимаю русское кино, и я с этим не спорю — смешно было бы спорить. Я здесь живу и собираюсь жить дальше, меня волнует русская мифология и русская запредельность — у меня другого материала нет, и я не ищу его. Мы с М. Коновальчуком стараемся в каждом фильме еще раз загадать загадку русской души, русского человека, русской истории. Так что по материалу — это русское кино, про форму и приемы мне трудно судить, я достаточно безотчетно это делаю. Когда меня называют режиссером, делающим русское кино, я не чувствую за этим дополнительных значений. Пока у меня не было повода поморщиться и сказать: вы имеете в виду совершенно не то, что есть на самом деле. Но если бы мое кино называли не русским, а просто хорошим, я бы тоже не возражал.
Сельянов С. Заметки о Русском // Искусство кино. 1996. № 4.