«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.
Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.
Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.
«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».
Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.
Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».
Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.
В его фильмографиях всегда смущала одна дата — неизменное «1928» возле названия «Октябрь». Не опечатка ли? Ведь ленту снимали к юбилею революции. Неужели не доделали? Странно для съемочной группы, умевшей горы сворачивать. Давно ли тот же Григорий Александров шпарил по Москве на мотоцикле, чтобы, затормозив у Большого театра, где уже полным ходом шло празднество — в самый последний момент, как в кульминациях Гриффита, победно ворваться в проекционную с роликами «Потемкина», доставленными с пылу с жару, с монтажного стола, прямо из-под раскаленных ножниц Эйзенштейна?
А здесь — и впрямь не успели: 6 ноября 1927 года в том же Большом театре были показаны лишь фрагменты «Октября». Владимир Маяковский мрачно сострил о сорванных сроках премьеры, а заодно — прошелся и по фильму Эйзенштейна: «Хорош будильник, который на час опаздывает и стоит на миллион дороже». Что, казалось, за беда? Фильмы снимаются на века, а не к датам. Но важно, где и когда прозвучала эта реплика.
А сострил поэт среди соратников, обсуждавших те самые торжества, во время которых и предполагалось обнародовать «Октябрь».
Судя по записям Варвары Степановой, настроение на этом заседании ЛЕФа было не самое приподнятое. То и дело отмечались вроде бы мелкие, но неприятные черточки отгрохотавшего всенародного праздника — вроде той, что были «слишком упрощены движения демонстрантов». Но «упрощены» оказались не только они: «Володя и Сережа (т. е. Маяковский и Третьяков. — О. К.) увидели ‹…› умирание плакатного принципа лозунгов и доминирование звучащего слова». Поэтам-то — отчего бы и не порадоваться его возвышению?
Они, впрочем, чего-то не договаривали. Идеалисту и романтику революции — как признать, что ее юбилей именно... «отмечают», сведя к формальному ритуалу? Вот образная агитация и вытесняется зычным призывом, обструганной палкой-погонялкой. Мастера дерзких обобщений — Маяковский, Родченко, Третьяков, Асеев... — словно не решаются здесь эти обобщения сделать. Все беспокоящее, самими же остро подмеченное — они сводят к частным казусам и отдельным недоработкам: случайная соринка, мол, царапает глаз, а так все замечательно. Скажем, поэта, чуткого к точным значениям слов, не может не зацепить фраза, которой «Правда» проводила в последний путь заслуженного большевика: «Умер, как полагается старой ленинской гвардии» — туда, мол, ей и дорога. Но он выдавливает из себя, что изречение двусмысленно исключительно из-за его «неграмотности». А ведь оно — «оговорка по Фрейду»: «старую гвардию» уже выживают из всех пор общественной жизни, а скоро и вовсе будут выжигать. Разбирая тончайшие нюансы недавних торжеств — «Ленина позы ‹…› — а за всей этой внешностью чувствуется полная пустота, полное отсутствие мысли». У Михаила Ромма были те же претензии к Никандрову: «...духовная убогость его физиономии, особенно глаз,
был непреодолима. В кино ‹…› глупые глаза не сделаешь умными» (Ромм М. Беседы о кино. М.: Искусство, 1964. С. 31). Но в ударной сцене явления народу на броневике — Ильич снят столь общими, короткими и экспрессивными планами, что не сразу и уловишь, какие у него глаза. Он показан в резких ракурсах, его позы призывны, а полы пальто развеваются в ночи, как плащи героев-романтиков. Сними так народного артиста с умными глазами — изменилась бы общая картина? Ведь главное для этих кадров с оратором — выразительность его поз и ракурсов. Так что неприятие образа Ленина вызывали здесь не только глаза актера. В поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924) Маяковский сразу отвергает идеи о «богоподобии» ее героя: «Если б / был он / царствен и божествен, // я б / от ярости / себя не поберег...» Однако относящиеся к Ленину слова «самый человечный человек» вовсе не являются здесь антитезой божественности — весь строй поэмы заставляет воспринимать их как парафраз евангельского «Сын человеческий». Аффектированно отвергая идею «богочеловека», Маяковский, по сути, ее... утверждает. И нужно особое личностное целомудрие, считал он, чтобы иметь право подступиться к столь сакральной фигуре: «Я / себя / под Лениным чищу, // чтобы плыть
/ в революцию дальше. //Я боюсь / этих строчек тыщи, // как мальчишкой / боишься фальши».
А тут вдруг приходит ловкий режиссер и — бестрепетно, в качестве, так сказать, интеллектуальной разминки, использует столь священные и интимные материи для своих монтажных головоломок. Конечно, это оскорбило тех бардов революции, которые не решались признаваться даже себе, что ее идеалы выветриваются из общества. А для Эйзенштейна это было очевидно — не случайно самой сильной сценой «Октября» стал реквием по «пролетарской Офелии», гениальная сцена гибели безвинной девушки на разводном мосту — ощущающаяся как символ глобального и неотвратимого
поражения. Он ничуть не скрывал, что форму государственного заказа использовал не столько для оглашения своего «Верую», сколько — для испытания своих эстетических гипотез. «Октябрь» стал полигоном для разработки модели «интеллектуального кино» — того типа экранного зрелища, где отвлеченные понятия — такие, скажем, как «Власть», «Бунт», «Религия», «Эрос», «Революция», — перестанут быть условием или даже темой повествования, иллюстрирующего их положениями сюжета. Эйзенштейн стремился, чтобы они обрели чувственное выражение через комбинацию компонентов изображения, бессознательно действующих на восприятие. Ветераны революции и функционеры, собравшиеся в Большом театре, вряд ли оценили эти новации — их восприятие, как и у всех нормальных зрителей, скользило по первому и самому наглядному ряду. А предстало им, судя по монтажному листу, разысканному Юрием Гавриловичем Цивьяном, вот что: «Ударницы дали залп. / Забегают в моленную. / Вбегают матросы. / Ищут. Забегают в уборную. / Баба затаились в моленной. / Матросы в уборной. / Бабы удирают. / Дают выстрел в уборную».
Хороша классовая борьба в сердце старого мира — царском дворце! А вот — обличительный титр: «Зимний насчитывает 200 одних уборных». Для показа ужасов царизма ничего, конечно, лучше не придумаешь. Восставший народ, однако, не дремлет — ищет грозного противника, чтобы дать ему «последний и решительный».
Перед ошарашенным зрителем мелькают кадры: «Матрос. / Статуя./ Бидэ. / Матрос брезгливо вытирает штык. / Ворошит белье. / Ло-
мает решетки. / Чемоданы. / В белье находит ударниц. / Ударницы
на коленях. / Летит белье. / Матрос „уф“ и закуривает» (цит. по:
Цивъян Ю. Г. Историческая рецепция кино. Кинематограф в России,
1896-1930. Рига: Зинатне, 1991. С. 431).
«После юбилейных просмотров картины „Октябрь“, — меланхолически констатировали Эйзенштейн и Александров, — целым рядом товарищей сделаны замечания...» (Эйзенштейн С. М. Избранные произведения. Т. 6. С. 528.) Словом — товарищи доверчиво собрались посмотреть, как отобразит их доблести цвет советской кинематографии... а тут такое предстало, что ленту пришлось перекраивать.
Анатолий Васильевич Луначарский никаких замечаний не делал — он сразу назвал ее шедевром и даже вознес над прославленным «Потемкиным» — то, мол, был музыкальный этюд, здесь же — предстала истинная симфония. Но голос Наркома просвещения прозвучал одиноко — широкие массы «Октябрь» не смотрели, а знатоки отзывались о нем столь «диалектически», что и не разберешь — провал это или достижение. Двойственное отношение к ленте афористично выразил Всеволод Пудовкин: «Как хотел бы я иметь неудачу такой силы!» (см.: Шкловский В. За 60 лет. Работы о кино. М.: Искусство, 1985. С. 188). Это желание, кстати, сбылось: фильмы Пудовкина начала 30-х годов, вызвавшие всеобщее недоумение, до сих пор не оценены и толком не исследованы.
В краткой статье с мутноватым содержанием, странными выводами и знаменательным названием «Конец барокко. Письмо Эйзенштейну» (1932) Виктор Шкловский наставлял заплутавшего в трех соснах мастера: «Вы победили Керенского, развели мост и все же не взяли Зимний дворец. // Нужно брать простую вещь, как всякую вещь, как простую. // Время барокко прошло»
(Шкловский В. За 40 лет. М.: Искусство, 1965. С. 119). Словом,
«Октябрь» — блистательный тупик, занятное баловство в эпоху, когда в дверь стучится искусство большого реалистического дыхания. Так и закрепилось.
Ковалов О. Юбилейное // Сеанс. 2013. № 55–56.