Самое интересное в этой картине — ее автор. Все в нем двойственно. И подданство гражданина мира, и имя (был Андрон — стал Андрей, был Михалковым — остался Кончаловским), и послужной список, и собственный почерк — смесь расчета и азарта, высокого прозрения и игры на грани фола. В его здешних картинах непротиворечиво уживались обоснованная претензия на госпремию и внятное высказывание о свободе духа. Так — между учебником истории и апокалипсисом — мерцали затопленные пустоши в «Дяде Ване»: не то иллюстрацией к ленинскому определению праздного класса, не то пластическим знаком вселенской трагедии. Так звучала неистовая рок-аранжировка «Романса о влюбленных». Так, на обе стороны отвесил режиссер свой прощальный поклон. Гигантская «Сибириада» одинаково вписалась и в директивный эпос, и в неангажированную мифопоэтическую традицию. На чужом поле игра продолжалась с переменным успехом. Между психоанализом и достоевщинкой («Любовники Марии»). Между японским сценарием, американским жанром и русской тоской («Сбежавший поезд»). Как это часто случается, неудача выявляет истинные мотивы яснее, чем победа. В провальном «Танго и Кэш» особенно видно, с какой легкостью конвейерная схема звездного боевика поглотила авторские претензии на жесткую режиссуру. С учетом прежнего опыта «Ближний круг» задуман наверняка. К американскому зрителю фильм повернут исторической мелодрамой, густо замешанной на кровавой экзотике сталинизма. Советской аудитории предложена притча об «иванизме» — поучительная история долготерпения народа, взятого в лице одного-единственного маленького человека, слепой верой оплатившего векселя большой политики. Собиратели кинооткрыток пополнят коллекции портретом Тома Халса в пролетарской кепочке… Special thanks адресован и бывшему «советскому», в обозримом прошлом «многонациональному»… В прологе «Ближнего круга» появляются кадры монтажа мухинских «Рабочего и колхозницы» — монументальной пары, на долгие годы поселившейся в эмблеме «Мосфильма». В той самой, которая некогда возглавляла титры самого Кончаловского и в которой он теперь по праву победителя изобличает имперский символ. О праве победителя я говорю не случайно. То, что страна, способная отвалить кодак и доллары на советскую историю, желает видеть ее как тайну восточного двора, нельзя вменить в вину конкретному постановщику. Честно отрабатывая вложенные в него средства, он показал, как азиатская деспотия влезает в частную жизнь, отнимает жен, детей, близких, достоинство, разум, способность к суждению, стыд и честь. Показал, прекрасно понимая, что у тамошней публики такое кино пойдет по классу сильнодействующего, стало быть, все средства хороши, кроме слабых. На заплеванный пол падают разноцветные локоны — детей бреют наголо. Дети маршируют внутри разрушенного храма. Стальная булавка готова впиться в крохотный кулачок, сжимающий красную ленточку — последнюю память о маме. Обезумевшая толпа топчет лица упавших. Качаются в лунном свете босые ноги — обрюхаченная главным палачом страны женщина предпочла смерть. Надсадно кашляет воспитанная в спецприемнике дочь врага народа… Материнство и детство в качестве объектов социального насилия выбраны не вдруг — более короткого пути к слезным железам кинематограф еще не изобрел. Иные сцены «Ближнего круга» выглядят прямо-таки антологией запрещенных приемов, однако упрек в излишней расторопности предусмотрительно заглушен тональностью авторского видения. Что-что, а «силовую» режиссуру Кончаловский опробовал еще в те времена, когда Дэвид Линч смотрел одни мультфильмы. В этом ракурсе The Inner Circle читается, скорее, как «внутренний круг». Свита, служба, челядь. Потому что как ни выжимай из зрителя слезу видом обритых карапузов, ему, демократически воспитанному, вряд ли внушишь, что власть может быть анонимной и безликой. Власть здесь — те же частные лица. Только плохие лица. Один дурак, второй маразматик, третий соблазняет жен подчиненных. А самый плохой довел свой народ до полного беспредела. По-русски «Ближний круг» звучит иначе. Последний, самый узкий цикл ада, куда судьба возьми да и швырни пешку. Здесь геометрия картины как будто зеркально отражает/отрицает адресованную Западу диспозицию. Видя вождей в бытовой ипостаси, лопух Саньшин все равно видит ожившие портреты. Сам его статус вуайера, соглядатая сквозь амбразуру кинопроекторной, обязывает к наблюдению, но — не верь глазам своим! — перед неизменно восхищенным взором поставщика дворцовых удовольствий все время два фильма. Тот, что на экране, и тот, что вживую крутится в зале. Здесь слышу зубовный скрежет отечественного постмодернизма. Какой сюжет, в сущности, испоганил Кончаловский, сведя к аскетическому минимуму собственно киноцитатный слой! Какое пиршество можно было бы соорудить из приглашенных на личный экран вождя Орловой и Ладыниной, Чапаева и Щорса, Александрова и Эйзенштейна! Как выглядела бы встреча Сталина со своим роскошным кинодвойником Геловани! Shut up, соотечественники! Наших мифов там не знают, и платить за них не хотят. Там платят за моцартовский имидж Халса, за прихоти параноидального султана, за ориентальный привкус мещанской драмы. Нам за те же деньги предлагается переоценить собственную жизнь, помеченную печатью неизбывного «иванизма» (читай: инертности, инфантилизма, любви к плетке и ее, плетки, обожествления). Не прибавив ни копейки к актерскому гонорару Халса, Кончаловский получил образ абсолютного, кристального приятия жизни. Точное попадание дуплетом: русский актер такого уже не сыграет. Подполье, надрыв, комплексы, судьбу — пожалуйста. Незамутненную душу — нет. Дело даже не в том, как бывший Моцарт хлещет стаканами водку, и не в том, что для второй половины фильма клоунской психофизики Халса, его яркого, в одну краску рисунка маловато. Главное — найдена двуязычная формула героя. К нам он обращен дидактическим ликом: совдеповский Кандид, почти фольклорный дурак на грани святости. Отсюда мораль — граждане, будьте бдительны и не подставляйте шею под жернова истории! Кто же подставил Ивана Саньшина? По-моему, режиссер Кончаловский. Под холодными пальцами профессионала отвалился последний кровоточащий покров и обнажилась блочная конструкция конъюнктуры. Вооружившись заграничным инструментарием, Кончаловский перебрал ее не слишком вдохновенно, но — по обыкновению — грамотно. Подвела только одна деталь. Отбросив этикет, определим ее так: коли печешь слоеный пирог из собственной истории, пеки на здоровье. Но не стоит отрывать от этого пирога кусочки и посылать домой в качестве целительной духовной пилюли.

Добротворский С. Кто подставил Ивана Саньшина? // Сеанс. 1994. № 9.