Никите Михалкову завтра 70. Завтра лента заполнится славословиями и поношениями, и я не хочу, чтоб этот мой текст затерялся среди них. Это — не поздравление с юбилеем (раньше срока не поздравляют). Это просто мое личное воспоминание. Подчеркиваю: личное, ни на какую объективность не претендующее. Тем паче, что я отказалась писать в газету официальную статью, посвященную юбилею Никиты. Объяснила редактору, что мне не нравятся его последние произведения, что писать про них плохо к юбилею — не очень удачная идея, а сделать вид, будто их и не было — идея не просто неудачная, а и оскорбительная. А мне этого не хотелось. Несколько дней тому назад, на концерте, я оказалась рядом со старым другом, который, после объятий и поцелуев, после рассказов о детях, бедах и болезнях, хохотнул: «Сама-то как поживаешь, михалковское отродье?!». Ну, поржать-то поржали, конечно, а на самом деле подумалось: я, и вправду, с Михалковым — пусть и не в самом тесном контакте — а все-таки много лет работаю. А знакома я с Никитой страшно сказать, сколько... И язык у меня стервозный, без привязи, и характер скверный, и, тем не менее, за эти все годы по отношению к себе мне его не в чем было упрекнуть: не видела я от него зла, а добро — видела. Как-то после «Жмурок» спрашивала Лешу Балабанова: ну, как тебе с Никитой-то работалось (а на Лешины фильмы, было дело, Михалков, в начале своей карьеры председателя СК, сильно наезжал). Леша тогда мне сказал: «А знаешь, он хороший мужик-то оказался!». Я немедленно вспомнила, как когда-то, после нескольких лет совместной работы на ММКФ, Никита вдруг мне во время тусовки (еще в ту пору, когда у фестиваля были деньги, и он ежегодно давал небольшой прием в честь Российских программ и российской делегации на ММКФ), сказал: «Ну что, ты теперь хоть стала ко мне получше относиться?». Я опешила: мне казалось, ему вообще все равно, кто к нему как относится... Я это все к чему: каждый раз, когда на Михалкова идут наезды в демократической прессе или на ФБ, я внутренне сжимаюсь. И потому, что в этих наездах много неприятной правды, и потому что в этой ситуации мне трудно иметь совсем-то уж независимую позицию (чего греха таить). И вовсе не со страху, что мне что-то за это будет, а просто из чувства человеческой благодарности и уже возникшей человеческой привязанности. Сегодня вспоминаю, что мое отношение к Михалкову проделало столько и таких невообразимых кульбитов, каких по идее, ни одна психика не выдержит. И, самое интересное, что почти столько же кульбитов проделало и отношение к нему общества. Все, кому сегодня «за 30», кто помнит его в дорежиссерскую пору, любили его как одного из самых талантливых и обаятельных актеров своего поколения. Речь не только про роль, сделавшую его звездой, в фильме «Я шагаю по Москве», а и про серьезные высококлассные актерские работы в «Дворянском гнезде» и в «Станционном смотрителе», в «Шуточке» и «Перекличке», в «Не самом удачном дне». Хотя, конечно же, лучшие свои роли он сыграл потом — в «Сибириаде» у брата (работа, на мой взгляд, просто гениальная), в «Собаке Баскервилей» у Масленникова, в «Вокзале для двоих» и «Жестоком романсе» у Рязанова, И, конечно, у самого себя — в «Своем среди чужих», в «Неоконченной пьесе», в «Утомленных солнцем». Я помню времена, когда его любили все. Его любила и ласкала интеллигенция, его обожала широкая публика. И было за что. Каждый его фильм становился событием. И «Свой среди чужих», и «Раба любви», и «Неоконченная пьеса», и «Пять вечеров», и «Обломов», и потрясающая «Родня», и даже «Без свидетелей», хотя мне в той картине как раз и почудился впервые какой-то внутренний перелом. Его хвалили наперебой, каждому было ясно, что в кинематограф пришел крупный, яркий, самобытный художник. Двое моих друзей, снимавшиеся у Михалкова — Юра Богатырев и Света Крючкова — говорили о нем с придыханием и восторгом, взахлеб рассказывали про съемки, и у меня от их рассказов захватывало дух, так это было прекрасно... А потом, в статусе всеобщего любимца, он в 1986-м вышел на трибуну и впервые публично плюнул против ветра, сказав, что сметать в мусор Бондарчука и Кулиджанова — это ребячество. Ничего больше. Но что тут началось... Елена Стишова любит говорить про «террор среды». Я тогда своими глазами впервые увидела, как этот террор выглядит, в полный рост. Не то, чтобы я раньше про этот террор не знала — он всегда был, но меня это не касалось, и мне казалось, что это правильно. А вот когда «смели в мусор» Никиту, когда его подвергли публичному остракизму и практически в одну секунду выкинули из «приличного общества», это ударило, не скрою Я была в стане тех, кто выкидывал — неважно, участвовала сама в этом или нет. Там были все мои друзья, с ними и их делами было мое сердце, и я тогда схавала случившееся под лозунгом «Кто не с нами — тот против нас». Впрочем, вру. Участвовала. Хоть и невольно. Меня аккурат в ту пору просто взбесил фильм «Очи черные», и я разразилась яростной статьей. Ну, вот не думала я тогда про то, что бить наотмашь человека, по которому и без меня проехались катком, как-то не очень... Мне потом Рустам Ибрагимбеков, друживший с ним тогда, сказал: «Никита при звуке твоего имени аж клокочет от ненависти!». Я удивилась: неужто, читал? «Читал!». Михалков надолго исчез с моего горизонта, и казалось, что исчез отовсюду. А потом появился вновь — с «Ургой». До этого мы были знакомы, были «на ты», раскланивались, останавливались поболтать. На премьере в Ленинградском доме кино он прошел мимо, даже не кивнув. Но фильм мне так понравился, так задел меня, что я не обратила внимания на его холодность, схватила за руку и застрекотала. Он слушал, оттаивая, и вдруг сказал, усмехнувшись: «А вы все думали, мне конец, что ли?»... Было в этой реплике, вернее, в тоне, с которым она была произнесена, что-то, чего я испугалась... Но знакомство возобновилось. И буквально сразу вслед за этим случилось то ужасное событие на «Нике», когда он просто силком привез из Минска больного, с высоченной температурой, Гостюхина... Его предупредили, что Гостюхин непременно должен быть, это всегда означало — что дадут приз, и Никита не хотел, чтоб Володя остался без триумфа. Я это смотрела в Питере, по телевизору, и, когда была объявлена лучшая мужская роль, камера держала не призера, она держала эту пару — Михалков и Гостюхин. Видать, телевизионщики уже знали, что к чему... Смотреть на них было страшно. Вот, реально — страшно. А потом, в 1994-м, в Канне, после просмотра «Утомленных солнцем», когда зал полчаса хлопал ему стоя, Никита отказал в интервью всем (боясь сглазу), и дал больше интервью только мне (я тогда делала программу для питерского 5 канала), и после этого длинного интервью мы все дружно отправились на прием по случаю показа. И там все — русские и немцы, французы и итальянцы, в общем, все-все-все, ликовали, поздравляли, рвали его на части, уверяя, что Пальмовая ветвь у него в кармане. И он был таким тогда молодым и счастливым, таким веселым и заводным, что буквально каждый отходил от него влюбленным. Но в предпоследний день появился Тарантино, и все рухнуло. Никита был черным с утра. Он уже тогда, после пресс-показа, кажется, все уже понял... И потом, почти год спустя, после присуждения ему «Оскара», этот удар он все равно из себя не избыл... Я тогда жила во дворе кинотеатра «Аврора» на Невском, и предложила девчонкам сделать такой «нон-стоп-показ» фильма, чтоб шел в течение года — хотя бы на одном сеансе. И была просто счастлива, что он моих авроровских девчонок полюбил, как родных, бывал у их при каждом удобном случае... А уж как его полюбили они! А после его выбрали Председателем СК. И снова все радовались. Престали радоваться, когда стали избирать его на второй срок. Я опять разразилась злобной огромной статьей. И понеслось... Наверное, именно в ту пору он стал вокруг себя держать только людей, восхищающихся им круглосуточно, 365 дней в году. Возможно, так жить комфортнее, но для художника это не полезно... ...Я знаю десятки людей, которым он очень помог. Тихо, без шума и пыли. Среди этих людей были и те, кто его терпеть не мог, и не скрывал этого. Когда надо было помогать — он не выбирал людей по принципу личной преданности. И никогда им об этом потом не напоминал. Что касается народной любви, то был у меня год назад случай: добросовестные и милые соплюшки-волонтерки у меня на Российских программах, беспрекословно меня слушавшиеся, в самый неподходящий момент вдруг исчезли — все до единой. Я рвала и метала, и когда они вернулись, спустила на них злого полкана. Они, в свое оправдание, только лепетали, считая, что это все мне должно объяснить: «Там же Никита Сергеевич пришел, мы на него посмотреть хотели, хоть минуточку!»... Он, на мой взгляд, совершил много странных, подчас необъяснимых нормальной человеческой логикой, поступков. Даже если те, кто знают Михалкова хуже, чем я, объясняют эти поступки с легкостью — и почти всегда неправильно. Он совершил много (очень много) разных ошибок, больших и маленьких. И я знаю, что из «рукопожатного» дискурса он вычеркнут теперь навсегда. Он сделал много такого, из-за чего стал объектом насмешек (чего раньше с ним никогда не бывало: ненавидеть могли, смеяться — никогда). И все же я не могла сегодня не написать эту долгую историю того Никиты Михалкова, которого я так давно знаю. Историю, детали которой уже многими забыты. Без его фильмов я просто не мыслю своей картины киномира, и его дети сегодня — тоже стали важной, совершенно неотъемлемой частью этого киномира. Я все еще помню его молодым, веселым, счастливым, победительным. Тем, кому для побед еще не нужен был никакой и ничей «ресурс». Кроме своего собственного. Личного.