Время тут, разумеется, не то течет по кругу, не то стоит на месте, законсервированное, примороженное. Странная, хаотичная хронология театральной версии «Утомленных солнцем 2» кажется не следствием монтажной вивисекции, но естественным решением. Если идеальный мир — это ледяной монолит (неслучайно большая — и самая лирическая — часть «Цирюльника» происходит зимой), то война — это буря в стакане грязной подтаявшей воды, метафора обостренной внутренней трагедии протагониста Котова и антагониста Арсеньева — совершенно вагнерианского злодея-зомби, который сам тяготится совершаемым злом и после самоубийства в первых «Утомленных» этаким Носферату катит навстречу окончательной, финальной гибели в застенках НКВД, мечтая лишь об искуплении. Да и Котов со своей фреддикрюгеровской рукой ведь тоже ни жив ни мертв — только движется он в другом направлении, против часовой, к воскрешению. Именно в этих частных траекториях и нужно искать историческое видение режиссера: «Утомленные солнцем 2» — это постсоветские «Нибелунги»; «Великое кино о великой войне» — русский вариант эпиграфа «Германскому народу», предуведомляющего фильм Ланга. Михалков-актер всегда играет в своих и чужих фильмах роль самой России — и обращенное к реабилитированному комдиву энигматическое сталинское «А посадили вас затем, чтобы вовремя выпустить» — это и есть ответ на вопрос, так занимающий Михалкова-гражданина: почему и зачем случился 1917-й? А затем, чтобы случились 1941-й и и 1945-й. Это же чистый гностицизм — спуститься в глубины плеромы и вынырнуть, не замаравшись. Это натуральный Вагнер — обрести силу в момент максимального бессилия (вспомним штурм Цитадели «черной пехотой» с палками вместо винтовок; вспомним эпизод, в котором Котов ждет, что будет расстрелян Митей, — а на самом деле именно ему приготовлена роль палача).
Михалкова, бывает, обвиняют в сталинизме — но нет, автор «Утомленных солнцем 2» вовсе не сталинист. Михалков отказывается от позитивистского (и сталинистского) представления об истории как о чем-то закономерном, детерминированном логикой «смены формаций» (или любой другой). Нет у него и схожей протестантской веры в Провидение. Историческая драма для него — не направленное движение, но судороги, потрясение сотворенного сразу и полностью мира, когда милая трагикомедия мирного времени превращается в абсурдный хаос, а написанный житейскими событиями божественный текст становится почти нечитаемым. То, что пытается сделать Михалков в «Утомленных солнцем 2», — это отчаянный герменевтический рывок, попытка уловить смысл в колоссальном массиве почерпнутых из свидетельств странных случаев и мистических совпадений, попытка прочесть паучка, бабочку, мину, Сталина, войну, историю как fiction, как священную книгу. Это даже не совсем православие — это какой-то великий пантеизм, самобытная теория хаоса: да, истина разлита в мире, но скрыта от глаз. Она пролегает тайной тропой ‹…›, путем дао, которым следует чуткий комдив Котов. И только эта дорога ведет на Берлин, вверх, к Победе.
Корецкий В. Никита Михалков: битва на небесах // Сеанс. 2013.
№ 57–58.