‹...› В январе 1935 года в Москве проводили Всесоюзное творческое совещание работников советской кинематографии — в честь 15-летия советского кино (считая от года национализации кинопромышленности). Через месяц после убийства в Ленинграде С. М. Кирова в стране царила не просто тревожная — истерическая обстановка. На митингах требовали расправы с «троцкистами-убийцами»: начиналась эпоха большого террора. В кинематографии тоже назревали зловещие перемены. Ее руководитель Б. З. Шумяцкий затеял (явно не по своей инициативе) противопоставление московских «формалистов» — Кулешова, Эйзенштейна, Вертова — и «реалистической ленинградской школы», в активе которой были «Чапаев» Георгия и Сергея Васильевых, «Крестьяне» Фридриха Эрмлера, «Юность Максима» Григория Козинцева и Леонида Трауберга…

Эйзенштейну поручили сделать основной доклад на совещании. Он не мог не понимать, чего ждут от него «партия и правительство». Канон юбилейного доклада уже сложился и не подлежал пересмотру: должны быть победные реляции о развитии «самого важного» (Ленин) и «самого массового» (Сталин) из всех искусств, немного самокритики, столько же — критики ошибочных взглядов коллег, в финале — заверения в верности, готовности, благодарности. Вместо триумфального рапорта Сергей Михайлович делает краткий историко-стилистический обзор кино за «три пятилетки» (со всеми положенными словесами, но в меру и не каясь, объясняя стилевые закономерности пройденного пути), а потом произносит длинную речь о перспективах «внутреннего монолога» в кино, о роли в творчестве пралогики и чувственного мышления, о странных обычаях индейцев племени бороро и полинезийцев, без понимания которых и искусством-де нечего заниматься…

Зал раскололся. «Ленинградцы», чувствуя себя на коне, ринулись в атаку на доклад — со всем «решпектом» к Учителю «в халате с китайскими иероглифами» (Сергей Васильев), с увещеваниями «друга юности», воспарившего в эмпиреи и потерявшего контакт с народом (Юткевич и Трауберг)… Довженко признался, что лопнул бы, знай он столько, сколько знает Эйзенштейн. Кулешов возразил было, что лопаются не от знаний, а от зависти, но вызвал лишь аплодисменты в зале, а не поддержку других ораторов… Были и такие, кто считал, что «Эйзен опять ловко вывернулся», спрятавшись за маску ученого чудака.

Реакция «партии и правительства» была недвусмысленной. В списке награжденных в связи с юбилеем ни среди «орденоносцев», ни среди «народных» не было Эйзенштейна — ему дали третьестепенного «заслуженного деятеля искусств».

Сидя в президиуме заключительного заседания в Большом театре и слушая длинный список награжденных, где его имя появилось совсем не там, где все ожидали его услышать (оно не прозвучало в начале, среди «ведущих», а затерялось где-то в середине списка, среди «ведомых»), Сергей Михайлович нашел глазами в партере Перу Аташеву, понимавшую его с полувзгляда, обхватил указательным и средним пальцем свой нос и не слишком приличным мексиканским жестом показал ей, что с ним сделал «партия-правительство». ‹...›

Клейман Н. Формула финала. Статьи, выступления, беседы. М.: Эйзенштейн-центр, 2004.