‹...› Я дружил с ним давно.
Наши хорошие отношения возникли еще задолго до знаменитой поездки за границу Сергея Эйзенштейна, Григория Александрова, Эдуарда Тиссэ.
Вот с этими двумя верными соратниками Эйзенштейн и двинулся в ту знаменитую поездку по Западной Европе, а затем и за океан. К моменту их отъезда моя дружба с ним была настолько хорошей, что я получал от них письма из-за границы, немало и сам писал им обоим… и когда они попали в Соединенные Штаты Америки, я одним своим письмом невольно даже причинил им немалую неприятность… и о чем потом с улыбкой не раз вспоминали мои друзья. Дело в том, что их пребывание в Соединенных Штатах как раз совпало с казнью Сакко и Ванцетти… Гибель этих людей произвела на меня огромное впечатление, и я не удержался и по молодости накатал Эйзенштейну и Александрову такое письмо, в котором просто матерно высказал в адрес Соединенных Штатов нечто такое, что, когда Эйзенштейн и Александров прочли это письмо, они просто оцепенели. Но едва они пришли в себя, как получили приглашение явиться в какое-то бюро, где их попросили объяснить содержание уже скопированного ими моего письма. Александров, вспоминая об этом, говорил, что они отделались только тем, что объяснили, что это им написал один сумасшедший, что это просто клинический случай и что придавать значение этому не стоит. Однако, отделавшись так легко, он, явившись домой, накатал мне письмо, в котором предупредил, что если они еще получат от меня нечто подобное, то их просто свяжут и бросят в трюм первого попавшегося парохода, который отплывает в Европу.
Я это учел… они потом побывали еще и в Мексике, где даже начали снимать картину, но их пребывание в Америке настолько задержалось, что приняло даже скандальный характер… Пошли слухи, что они уже вообще не вернутся… Я в это никогда не верил… Надежда Константиновна Крупская вспоминает, например, что ей приходилось защищать наверху Эйзенштейна и Александрова, которым уже угрожали какие-то санкции… И, наконец, они вернулись…
Но вернулись какими-то совершенно другими…
Жизнь, которую они там увидели, их явно ошеломила… и, казалось, перевернула с ног на голову… Я помню, как Эйзенштейн при первой встрече ответил мне на мой вопрос, в котором было лишь всего две буквы да вопросительный и восклицательный знаки:
— Ну?!
Эйзенштейн походил по своей маленькой комнатке с разрисованным потолком на Чистых прудах и наконец произнес:
— Лучше не спрашивай!.. И это долго рассказывать…
— Ну, хоть коротко.
— А коротко так: когда после Москвы приезжаешь в Варшаву, то Москва кажется темным медвежьим углом. Когда после Варшавы приезжаешь в Берлин, то Варшава кажется просто вульгарной опереткой… Когда после Берлина приезжаешь в Париж, то Берлин кажется просто могилой… Когда после Парижа мы попали в Лондон, — то Париж, несмотря на всю свою пленительность, на весь свой блеск и очарование, по сравнению с монументальностью Лондона, который в то время еще считался столицей владычицы морей Великобритании, — Париж кажется легкомысленным… — И затем, сделав небольшую паузу, он сказал: — Но, когда пересекаешь океан и попадаешь в Нью-Йорк, то все… и Варшава, и Берлин, и Париж, и Лондон… по сравнению с ним самое настоящее… и только Москва остается какой-то особенной, ни на что не похожей… и сохраняет свою особую значительность. ‹...›
Ржешевский А. О себе // Ржешевский А. Жизнь. Кино. М.: Искусство, 1982.