Книги и детство

У нас всегда было много книг. Сначала в коммунальной квартире, где мы с мамой и няней занимали одну самую большую комнату, деля её с пианино и несколькими книжными шкафами, потом — в просторной однушке. Мама говорила, что лишилась за свою жизнь нескольких библиотек. Первой — когда её, молодого авиационного инженера, послали «вольнонаёмной» в лагеря под Омском, где уже сидели авиационные конструкторы и где она потеряла первого ребёнка. В России жизнь кочевая, хотя и притворяется оседлой: где-то при переездах были утеряны и другие библиотеки. Мама была из крестьянской семьи, где вряд ли много читали. Книги помогли ей перейти из одного социального круга в другой, где она могла вместе с блестящими новыми технократами разговаривать на равных. Помню, она гордилась, что в шесть лет я писала слово «интеллигент» без ошибок.

Однажды, когда мне было три года, нянька привела меня с прогулки. В комнате было несколько незнакомых мужчин, они рылись в книжках, а потом бросали их на пол. Они раскидывали, нянька выла — она умела выразительно, по-тюремному, страдать — я подбирала и ставила на полку, наводила порядок. Потом маму увели, нянька опять кричала — я и запомнила этот обыск по её воплям. Маму вернули через два дня, книжки к тому времени уже были вытерты сухой тряпкой и стояли на местах. Что это было, я так и не узнала. Но запомнила, что книжки нельзя рвать и бросать, — их надо читать.

В два с половиной года я читала на елке Некрасова «Не ветер бушует над бором». Поэма была длинной, но никому не удавалось стащить меня с табурета, пока не дочитаю до конца. В пять лет я много болела и в бреду орала: «Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе, тише, товарищи, ваше слово, товарищ маузер!» Не знаю, чего уж там больше было: любви к Маяковскому или боевой ритм стиха так завораживал.

Нянька считала книжки вредными и ругалась с мамой. Некоторым образом нянька спасла меня от ущербной книжной жизни. Мы с ней принимали участие в драках за место в очередях за продуктами и в кино, нас забирали в милицию, однажды мама застукала меня на перекрёстке, где я с вдохновением и речевым разнообразием (спасибо книгам) просила милостыню. Подростком я стала читать много, но осмысленно. Рано взялась за Томаса Манна, потом Фолкнера, из наших любила Чехова и Серебряный век, который потом резко разлюбила, — до сих пор настороженно отношусь к людям, которые путают жизнь и сцену.

В отдельной квартире, куда мы с мамой переехали, места для книг было больше. Но не настолько, чтобы там разместились 8 тысяч томов самого разного содержания. Вызванный для ремонта парень, войдя, сразу объявил: «В библиотеках не работаю», — и исчез. Я тогда начинала собирать литературу по мифологии, решив заняться ею, когда выйду на пенсию. Эти долгосрочные планы так и не осуществились — я уехала из Казани в Москву, взяв с собой лишь малую часть семейной коллекции. Сейчас я читаю только нон-фикшн, письма, дневники — они мне объясняют про жизнь больше, чем их художественные собратья.

У меня есть несколько книг, которые я перечитываю. Это Фёдор Степун «Из писем прапорщика-артиллериста», Роберт Капа «Скрытая перспектива», Гленн Гульд — его избранное в двух томах, Гайто Газданов и Фолкнер, Чехов, Толстой. Совсем не читаю новую художественную литературу, хотя писателей знаю по именам и с некоторыми даже знакома. Меня так увлекает реальная жизнь, что времени на вымысел не остается. Спасибо няньке, с которой мы дрались в очередях.

О приходе в режиссуру

Окончила филологический факультет Казанского университета по узкой специализации — лингвист-русист. Языковое образование помогает заниматься искусством. Потом уехала работать в деревенскую школу — в один из самых дальних районов Татарстана, на берегу Камы. Затем занялась журналистикой. Отец жил в Москве, постоянно звал меня, особенно после того, как мама умерла и я осталась одна. Меня приглашали в московские газеты. Но я предпочла остаться в Татарстане.

Журналистику не любила и не люблю до сих пор. И еще я не любила находиться в коллективе — в каком угодно. И потому перешла на работу по договору — чтобы чувствовать себя самостоятельной и ни от кого не зависеть. А когда началась перестройка, я пришла на Казанскую студию кинохроники — это было в 1989 году — и стала делать неигровое кино.

Меня знали как хорошего журналиста, одного из лучших в республике. И я не чувствовала, что не готова профессионально.

В 1990 году мы — творческие работники — устроили забастовку. Но поскольку юридически не все сделали правильно, уволили нас, а не директора. И после этого я уже не вернулась на студию. Уехала на свой любимый остров Свияжск — на Волге, в 40 километрах от Казани. Потом узнала, что приехала московская комиссия разбираться в нашем деле. В комиссии был режиссер Саша Павлов. Ему показали все мои работы — как негатив, мол, я ни на что не способна. А ему они очень понравились, и он пригласил меня работать в Москву, на свою студию «Современник». В Госкино сразу прошли три мои заявки на документальные фильмы, и я сделала эти фильмы в своем регионе, бывая в Москве наездами. Один из них — «Конец пути» — был приглашен на Амстердамский фестиваль, который считается у документалистов одним из самых престижных. И все закрутилось… А в 97-м году, когда Савва Кулиш запустил свой проект «100 фильмов о Москве», он позвонил мне в Казань и предложил перебраться в Москву, чтобы работать с ним. Вот с этого времени я и живу здесь, но «легализовалась» только в 2002 году.

Я получала громадное удовольствие, работая в неигровом кино, и теперь получаю. Когда пришло время и мне захотелось высказаться в другом жанре, взялась за игровое кино. Так я живу — если мне что-то хочется делать, я это делаю. И так вышло, что я подошла к игровому кино в зрелом возрасте. До этого занималась другими делами — и очень рада, что занималась другими делами. Более того, считаю, мне повезло, что меня в конце 70-х дважды не приняли во ВГИК — я поступала на режиссерский факультет. Сначала на документальное кино, затем на игровое. Если бы поступила, то сегодня наверняка сошла бы с дистанции. Нельзя начинать жить в кино с детства — это безобразие и для кинематографа, и для самого человека. Человек должен прийти в кино созревшим, как бы рассердившимся на эту жизнь. Или полюбившим эту жизнь. Но не щенком. Поэтому считаю, что пришла вовремя как в документальное кино, так и в игровое.

Первый игровой. О фильме «Время жатвы»

Все началось с больницы, куда меня однажды забросила судьба. По вечерам, когда врачи уходили, мы стали устраивать посиделки в нашей палате: одна из нас садилась перед всеми на стул и рассказывала о своей жизни. И вот одна совершенно замечательная бабушка — ее звали Тося — рассказала потрясающую историю о своей любви. Она и стала основой моего фильма. Просто просилась на экран. И когда я поняла, что могу получить деньги на игровое кино, подала заявку в Госкино на 30-минутную короткометражку. Сценарий понравился, и мне выделили 80 тысяч долларов, а затем добавили еще 10. Вот на эти деньги мы и сделали картину.

Понимая, что существую в некоем идеологическом пространстве, не занимаюсь идеологией, меня интересует просто человек как личность в своем частном выборе, одиноком выборе, который существует внутри социального, рядом с социальным, но все-таки пытается существовать автономно. Это моя главная тема в документальном кино. И мне кажется, что здесь одиночество этой семьи перед лицом государства, перед лицом социума есть. И в данном случае это одиночество, к сожалению, заканчивается трагически — уничтожением. Некоторые рецензенты назвали мой фильм антисоветским, антисоциалистическим. Но это же смешно — делать фильм против чего-то — против социализма или против капитализма. Это «против» проговаривается в другой эстетике. Эта история могла произойти в любое время, при любом тоталитарном режиме. Мне были интересны не социальные моменты, а некие метафизические. И мифологические. И они серьезнее любого социального выкрика.

Белостоцкий Г. Марина Разбежкина: «Московская жизнь не дает питания для души» // Культура. 2004. 8—14 июля.

Режиссер Марина Разбежкина о любимых книгах // Wonderzine.com. 2016. 18 октября.