За 13 лет, которые Константин Эрнст провел на посту генерального директора «Первого канала», бывший биолог и клипмейкер состоялся как самый своенравный и успешный деятель русского телевидения. Для того, чтобы разобраться в судьбе и поступках реформатора национального вещания, Rolling Stone ангажировал, наверное, идеального аналитика — самого Эрнста.
Фигура Константина Эрнста будоражит воображение многих. Что и говорить, императорская осанка, низкий густой голос и мрачноватая улыбка выделяют генерального директора «Первого канала» даже на фоне первых лиц государства, вместе с которыми он изредка попадает в один кадр. Проверенный годами образ реформатора русского телевидения к настоящему моменту приобрел почти скульптурные формы — руководитель «Первого» редко дает интервью, и все они обычно подчинены интересам канала. Rolling Stone повезло: летним воскресным днем 47-летний гендиректор Эрнст говорил преимущественно о себе.
Перед встречей с Эрнстом в моей голове вертелся калейдоскоп из образов, с которыми Константин ассоциировался со слов моих коллег-журналистов: демиург, «человек-канал», чуть ли не Бэтмен, который взирает на ночную Москву с высоты Останкинской телебашни. «Давайте не будем называть меня Бэтменом, — сообщает мне Константин Эрнст, с которым мы встречаемся в „военной комнате“ „Первого канала“. — Скажем, что я просто соответствую должности руководителя». Со стен кабинета, большую часть площади которого занимает гигантский стол, ухмыляются персонажи «Двух звезд» и «Ледникового периода», однако обстановка тут явно не располагает к песням и пляскам. Под стать интерьеру и его хозяин, расположившийся прямо передо мной с доброжелательным, но совсем невеселым выражением лица. Я спрашиваю Эрнста о природе людей, которые видят в руководителе «Первого» корень зла российского телевидения. «Если бы я разбился в автокатастрофе или выпал из самолета, тогда бы, наверное, сказали: а вообще он был парнем ничего — то придумал, это сделал, — рассуждает Эрнст. — С покойником такая снисходительность проходит. А пока я живой и где-то там бегаю, соответственно, многим не нравлюсь. У нас только Гуса Хиддинка сейчас не ругают, да и то: проиграем три матча подряд, и все обязательно скажут: „Вот старый мудак голландский, пусть валит отсюда, зачем мы ему платим огромные бабки?“. А ведь такое уже говорили — когда наша сборная благодаря хорватам на Чемпионат Европы прошла. Позорная была игра на сельском стадионе». Открывая пачку черных Kent Nano, Константин Эрнст замечает, что люди, принимающие решения, не нравятся решительно никому — такова человеческая природа. «Кто все время говорит про других говно? — задает риторический вопрос Эрнст. — Люди слабые и завистливые. Есть пара независимых продюсеров, работающих с каналом, с которыми я почти не разговариваю. В силу разных житейских историй я с ними не могу за одним столом сидеть. Я через своих сотрудников смотрю их проекты, вношу правки, и передачи идут в эфир, потому что эти передачи- хороший продукт. Поначалу мне „сверху“ звонили на тему того, что надо бы кого-то на работу пристроить. Но по блату это не происходит. Я все время объяснял, что работаю в том месте, где невозможно взять человека в дело, потому что он — мой друг. Канал — не моя лавочка, и я обязан зрителям предлагать только лучших. Если ты ориентируешься на друзей и знакомых, ты быстро сгоришь, потому что не соответствуешь главному — аудитории. Аудитория — самое важное, а не твои друзья. Такова проклятая практика этой работы. А друзья тоже, конечно, обижаются».
«Я действительно жил в Санкт-Петербурге, но родился в Москве, на Соколе», — говорит Эрнст, когда речь заходит о его «питерских корнях», которые генеральный директор «Первого канала» приоткрыл в интервью киноведам из питерского журнала «Сеанс». В Петербурге был организован новый научный центр, и отец Эрнста, видный биолог, переехал туда, чтобы занять пост директора. «До этого мы жили в районе Химок, где напротив нашей хрущевки, первого кооперативного дома научных работников, располагался точно такой же, где проживали жители уничтоженной строительством деревни Сумаревка, — вспоминает Эрнст. — Для меня это была хорошая школа жизни, потому что сумаревские ходили пи***ть „интеллигентов“ и наставили им немало шрамов. Ну, а когда интеллигентам надоело терпеть, что их бьют, и они сами научились драться, то вместе с сумаревскими стали ходит в другие районы. Когда я уезжал в Питер, это было после седьмого класса, то в своем дворе получил инструкцию в первый же день вычислить, кто в классе вожак и сразу же его загасить. Иначе себя не поставишь. В новой школе, которую курировал филфак, я целых пять уроков пытался вычислить, кто в классе лидер. В итоге, самый крупный мальчик, стоя у доски, обратился ко мне: „Ну что, московский?“. Я понял, что вожак самоопределился, подошел к нему и двинул в челюсть. Мальчик упал, доска упала на него, а со мной потом никто не разговаривал месяца три. Оказалось, что в школе до этого никто никогда не дрался». Вспоминая о мальчишеских боевых подвигах, Константин Эрнст заявляет, что не любит драться. Хотя умеет. Слова директора «Первого канала», рассуждающего о том, как люди чувствуют силу соперника, никаких вопросов не вызывают — руки Эрнста украшают сбитые костяшки пальцев.
В глазах типичного зрителя русского канала (а им, с определенной долей погрешности, является женщина старше пятидесяти пяти) Константин Эрнст и сейчас остается представителем молодого поколения, захватившего телевидение в самом конце 80-х, — «взглядовцем» и «матадором». Между тем, сам Эрнст, явно в это не веря, называет себя «47-летним дядькой» и с показной неохотой вспоминает дела давно минувших дней, когда у него еще было время на чтение книг, запойный просмотр всех фильмов, идущих в советском прокате, и жаркую атмосферу тогдашних дискотек. Даже в чтении запрещенной в СССР литературы Эрнст находил свой путь гедониста и пассионария. «Мне рано попался в руки „Архипелаг ГУЛАГ“ Солженицына, — вспоминает гендиректор „Первого канала“. — Я думаю, что „Архипелаг Гулаг“ и еще несколько книг заставили меня усомниться, что все, что я знал до этого, было правдой». Поиски правильной литературы приводили Эрнста в неожиданные места. В разговоре Константин не без удовольствия вспоминает, как познакомился на дискотеке с дочкой дипломатов, в квартире которой находилась целая коллекция запрещенных книг. Само собой, посещение элитарной библиотеки было соответствующим образом отработано.
«Со всеми своими комплексами и главными страхами я разобрался в школе», — резюмирует тему юности Эрнст, и тут же вспоминает историю о том, как одноклассники обвинили его в похищении книги «В схватках с врагом», которую каждому в классе выдавали на одну ночь. «Полночи я читал книгу с фонариком под одеялом, — рассказывает генеральный директор „Первого“. — А наутро ее не оказалось. Естественно, класс подумал, что я „скрыжил“ книжку, и меня повели бить во двор за спортзал». «Палачом» Эрнста был второгодник Трефилов, школьник с хорошо поставленным ударом. Два дня он мужественно терпел, так как чувствовал свою вину. Потом, придя вечером домой, чуть не плача, попросил у отца помощи. Тот отказал. Сказал: «Сходи на стройку, возьми кусок арматуры, который влезет в портфель, и ничего не бойся». Эрнст подумал, что отец его предал. Но наутро мимо стройки прошел. Когда на следующий день Трефилов заявил, что начнет с удара поддых, Эрнст извлек из портфеля кусок арматуры, которым ему посоветовал разжиться папа, и нанес нападавшему мощный удар в ухо. По словам Константина, спустя несколько лет он понял, что папа, отказавший ему в личной защите, поступил единственно правильным образом — иначе сына просто затравили бы в школе. Также выяснилось, что пресловутую книгу взяла почитать мама Эрнста и в тот же день потеряла ее в троллейбусе. Стать ответственной за избиение сына у нее не хватило мужества. И он узнал об этом только через двадцать лет.
Фамильным призванием Константина Эрнста были биология и генетика — в доме его родителей хватало соответствующих книг. Однако телевизионный могул утверждает, что уже с 14 лет он прекрасно осознавал, что хочет снимать кино. На тот момент телевидение в нашей стране было оплотом советской готики (чего стоили только сериальные хиты «Семнадцать мгновений весны» и «Сага о Форсайтах», а также мрачные театральный постановки, премьеры которых давались в прайм-тайм), и едва ли школьников 80-х особенно сильно тянуло в Останкино. С кино ситуация была еще сложнее: считалось, что перед тем, как стать кинорежиссером, человек должен был получить некий жизненный опыт и освоить какую-то профессию. «И я стал биологом, защитил диссертацию, — продолжает свою историю Эрнст. — Работал, занимался генной инженерией, должен был уехать в Кембридж — невероятная по тем временам удача. Но в какой-то момент я увидел свою будущую жизнь: вот я становлюсь директором института, потом членом-корреспондентом, затем академиком, и вот меня уже отправляют на заслуженный отдых, а там уже и хоронят с подушечками. И мне все стало настолько отвратительно, что я написал заявление об уходе. Свалил в никуда». В то время друзьями Эрнста были режиссеры-«параллельщики» Игорь и Глеб Алейниковы — герои московского концептуализма и создатели пародийного ревю «Трактористы-2». Вместе с Алейниковыми экс-биолог Эрнст отправился в Госкино, где создавалась новая экспериментальная студия. Вместо нужного человека, который мог бы по достоинству оценить авангардные идеи соискателей, троице попался директор студии — по сути своей, хозяйственный работник. Прочувствовав ситуацию, Эрнст не стал перегружать простого человека своим авангардизмом, а предложил снять документальный фильм о записи американского альбома Бориса Гребенщикова и его последующем концерте с Eurythmics. «Эта установка была директору понятна, — вспоминает Константин, которому блондинка-помощница приносит очередную чашку кофе. — Я получил в свое распоряжение съемочную группу и поехал в Питер работать. Хотя чувствовал себя в этот момент аферистом, возглавившим не свою армию. Когда готовый фильм-концерт попал на фестиваль в Монтре, он получил там приз, и сложилась очень интересная ситуация. Режиссер „призового“ фильма в СССР должен был получить новую профессиональную категорию. А так как никакой категории у меня не было, мне присвоили третью — самую низкую. Так я и стал режиссером».
К тому времени Константин Эрнст уже успел снять нервный клип «Алисы» на песню «Аэробика», провалиться на поступлении в режиссерскую мастерскую Ролана Быкова («Ну, взрослое мне тоже снимать хотелось бы», — ответил Эрнст, когда Быков спросил его об отношении к детскому кино) и попасть на несколько важных застолий. Во время одной из ночных посиделок Константин оказался в компании одного из ведущих программы «Взгляд» Александра Любимова и принялся критиковать моднейший проект того времени за излишнюю аморфность и «радийность». «Любимов видел несколько моих клипов, — вспоминает Эрнст. — И сказал, что раз я такой умный, через три недели в эфир выходит мой выпуск „Взгляда“. Пару лет я проработал во „Взгляде“, а потом Анатолий Лысенко, руководивший молодежной редакцией, сказал мне: „Делай свою передачу“». Это было в 1989 году, а в январе 1990-го в эфир вышел «Матадор». Программа «Матадор», ставшая, пожалуй, первым культурологическим и психоделическим проектом на русском телевидении, на следующие пять лет стала главной заботой Константина Эрнста. За это время бывший биолог успел натянуть на себя множество масок (от Фассбиндера до Годара) в качестве ведущего, а также режиссировал и монтировал все эти магические программы, которые могли касаться французского скандалиста Сержа Гэнзбура или, скажем, боя быков в Памплоне. «На монтаже программы о том, как Коппола делал „Апокалипсис сегодня“, мы не выходили из студии четверо суток, — вспоминает Эрнст, зажигая очередную сигарету. — Мой многолетний соавтор Анатолий Максимов просто сбежал от этого безумия в Измайловский парк, а мы с монтажером в какой-то момент рухнули на пульт. Когда нас растолкали, я понял, как смотрят кошки. Не помню, что отвечает в зрении за цвет — колбочки или палочки, но утомление было таким сильным, что эти колбочки-палочки отключились и я увидел мир черно-белым. Это был один из самых жутких опытов в жизни. Часа через два, правда, цветное зрение вернулось».
Разговоры о культуртрегерской миссии Константина Эрнста имеют смысл хотя бы потому, что именно он первым начал делать программы о персонажах, которых в русском медиа-пространстве попросту не существовало — парадоксальном комике Ленни Брюсе, ни на кого не похожем документалисте Годфри Реджио, рекламщике-провокаторе Оливьеро Тоскани. «Сейчас я поставлю запись программы, которая была сделана 15 лет назад. Мне кажется, она ничуть не постарела». Через мгновение на экране возникают быки, которые гоняются за испанцами во время фестиваля Сан-Фермин. Репортерская съемка действительно кажется очень современной, и Эрнст явно удовлетворен произведенным эффектом — тем более, что сам он никогда не пересматривает уже сделанных программ. Следующим выбранным диском становится программа о карнавале в Венеции. «Венеция — город, каждый год на несколько сантиметров погружающийся в воду, — раздается с экрана голос Эрнста-ведущего. — Самый щемяще-прекрасный город в мире, где на улицах можно встретить красавицу-смерть». Программа заканчивается и Константин поворачивается к экрану спиной. «Эта подводка снималась, когда в Москве было около одиннадцати, 1-го марта 1995 года, — голос реального Эрнста звучит в точности как тот баритон, который только что лился из динамиков. — Когда все закончилось, мы собрали технику и отправились в гостиницу. И вдруг мой оператор Андрюша Макаров начал кричать. Мы подумали, что на оператора напали, развернулись и побежали к нему. А он оказывается только что позвонил из автомата в Москву. Андрюша бежал и кричал: „Владьку убили“. Во время звонка его жена смотрела телевизор, и ведущий сказал, что Влада Листьева больше нет. Больше программа „Матадор“ в эфир не выходила». «Мнение о том, что я сижу у телефона и получаю заказы от Кремля — чушь собачья, — сообщает Эрнст, вытягивая из пачки новую сигарету. — На „Первом канале“ существует только моя личная редактура, если хотите — цензура. Да, наверное, это субъективно, но субъективны все главные редактора всех СМИ мира. По факту я принимаю все решения относительно того, какая информация должна проходить в эфире, а какая — нет». Генеральный директор «Первого канала» с легким раздражением реагирует, когда разговор заходит о его амбициях в роли «воспитателя аудитории». «Желание „пасти народы“ заканчивается в больнице, — жестко заявляет Эрнст. — Я себя не могу чувствовать учителем. Мне самому еще нужно учиться, и я буду делать это всю свою жизнь. А вот помогать людям что-то понять — надо. Когда мы начинали делать русские сериалы „нового времени“, мы пытались предложить зрителям новые коды поведения. Базовые ценности изменились, и аудитория терялась перед наступившей реальностью. Вспомните времена, когда огромными тиражами продавались женские романы про современность. Аудитория жаждала, чтобы новое время было проговорено. Поэтому диким успехом пользовались любые русские сериалы — зрители воспринимали их, как снятые „про себя“. Зритель вообще хочет быть персонажем программы, а мы здесь работаем как бы в системе его обслуживания. И отдаем себе в этом отчет».
«Сейчас в нашей стране с телевидением ситуация гораздо более цивилизованная, — вспоминает середину 90-х Эрнст. — Тогда государство было слабым, и, например, рекламу пытались контролировать криминальные структуры. В 1995 году я даже ездил на разборки вместе с покойным Бадри Патаркацишвили. Тогда какие-то „конкретные“ ребята вдруг решили заявить о своих интересах на какие-то сегменты нашего вещания». Близость Эрнста к большим деньгам и приближенным к Кремлю генерировала в стане его завистников все новых и новых рекрутов, готовых бесконечно обсуждать демоническую личность генерального директора. «Многие из рок-персонажей, с которыми я общался в 80-х, наверняка обижаются, что я их не показываю, — размышляет Эрнст. — С Костей Кинчевым и Андреем Макаревичем я, например, поддерживаю отношения. Они настоящие, и эта фигня их не касается. Вижусь, конечно, редко, но вижусь. Мы сейчас, кстати, продолжаем думать над тем, как непопсовую музыку представлять аудитории. Был ведь период, когда я пытался найти новую музыкальную энергию (это когда на Real Records вышел сплиновский „Гранатовый альбом“, когда мы вытащили Земфиру, когда возникло несколько важных музыкантов и мне показалось, что пошла новая волна, непопсовая). Оказалось, что это не волна, а лишь отдельные яркие люди. Но слава богу, что они появились. К сожалению, с конца 80-х, на мой взгляд, в российской музыке ничего интересного не происходит. Отдельные исполнители с отдельными песнями — это просто божий промысел, а не индустриальный процесс. То же самое с программой о кино, хотя было достаточно пилотных выпусков разных проектов. Хотя мне, казалось бы, сам бог велел иметь на канале такую программу. Проблема в том, что я не делаю канал для себя, а работаю для аудитории. Не хотят люди программу о кино, и все тут. Бывают и другие примеры. Пару месяцев назад мы запустили проект „Городские пижоны“ — попытка вернуть тех, кто в последние годы перестал смотреть телевизор. Ту аудиторию, которая не любит телевидение как вид медиа. Эксперимент удачный, будем продолжать».
Константин Эрнст повторяет, что руководящую должность на главном канале страны он принял не сразу. И только осознание того, что у руля могут встать далекие от телевидения люди, заставило его изменить свою позицию. На самом деле Эрнст уже работал над сценарием реструктуризации канала по заказу Влада Листьева. Осуществлению схемы «Листьев-администратор, Эрнст-идеолог» помешало только трагическое убийство Влада, заказчики которого, по словам Константина, ему хорошо известны. «Я согласился занять эту должность, потому что речь все-таки шла о моей телевизионной Родине, — вспоминает Эрнст. — За 13 лет, прошедших с этого момента, была проделана уйма работы, о которой теперь уже никто не вспомнит. К тому же телевидение — такая вещь, где авторство ты защитить не можешь. Во-вторых, мы работаем в такой зоне, где не принято столбить за собою авторство в очень многих важных вещах. Ты просто должен успеть придумать очередной прием первым. Через полгода его повторяют коллеги, и он уже не твой, он общий. И это дико стимулирует. Люди склонны к внутреннему торможению, и если бы не было конкуренции, они просто не смогли бы заставить себя работать по 16–18 часов в день. Потому что это антифизиологично. Вот у меня вообще, например нет выходных. Разве что в субботу короткий день. Это не нравится ни семье, ни друзьям. У меня вокруг кровати стоит стена из непрочитанных книг, которые у меня нет времени читать, и DVD, которые я покупаю каждую неделю. Хотя с кино сложнее: я всегда смотрю в день один фильм даже если спать остается три часа. Во-первых, мне это нужно по работе, потому что я должен знать, чем программируюсь. Во-вторых, я просто хочу понимать, что происходит в кино».
«Дозорная» история — это чистая аналитика, — вспоминает Константин Эрнст свою главную победу в области кино, когда малобюджетные триллеры Тимура Бекмамбетова сделали потрясающую кассу и добрались до американских залов. — Нам нужно было понять, что происходит с русским зрителем. Когда в 91 году кинотеатры умерли и заместились автомобильными и мебельными салонами, русского кино фактически не существовало. А потом через «Кодак-Киномир», куда начал просачиваться Голливуд, стало формироваться поколение, которое смотрело только американские фильмы. Русский фильм в то время был явлением единичным. Всплески не считаются. И люди понимали только на том языке, на котором говорили современные голливудские фильмы. И новая русская аудитория была воспитана на новой системе кодов, на которой русское кино не говорило. Но потребность в рассказе о себе у русских зрителей была. Потому что при всем любопытстве истории с парнями из Гарлема, мы там не живем и проблемы у нас не с Южным Централом. Оба «Дозора» и «Турецкий гамбит» были вызовом: это было все равно, что сказать — вот мы сейчас на своем поле сыграем с великой американской сборной. И натянем их на барабан. Когда мы пришли в «Каро Фильм», те сказали: «Ну ребята, 70 копий». Мы говорим: какие 70 копий, когда вы выпускаете «Трою» на 350 экранах. Они говорят: «Ну это же „Троя“! Мы махнули рукой и сказали: „До свидания“. И за прошедшие с тех пор пять лет ни один американский фильм не взошел на вершину русского хит-парада. В русское кино никто не верил, и это было ошибкой коммерческой, и идеологической. А ведь кто рассказывает истории молодняку, тот им потом и руководит. Помимо интереса, „сможем ли мы это сделать?“, стоял вопрос о том, что в великой стране с выдающимся когда-то кино нельзя отдать американцам такую площадку как кинотеатры. При том, что американцы четко не отдают свою собственную площадку никому. Нам, например, запретили дублировать „Ночной дозор“, хотя английские фразы ложились на артикуляцию актеров практически идеально. Люди защищали свой рынок. Вот и мы обязаны защищать свою территорию».
Говоря о природе русского героизма, Константин Эрнст вспоминает книгу Новикова-Прибоя «Цусима», которую он недавно перечитал и собирается экранизировать, и русских рок-героях, важнейшим из которых для генерального директора «Первого канала» был Виктор Цой. «В понимании героя рок-н-ролла очень важна фраза „и кому умирать молодым“, — говорит Эрнст. — В России рок-музыка — вещь текстуальная. Поэтому русские рокеры — это люди, у которых в 17 лет не закрылся „поэтический родничок“, а только еще больше „поперло“. Так что для России рок-тексты — это нечто большее, чем песенные тексты в Англии или США. Люди часто жалуются, что вот в России нет рок-музыкантов. Проблема в смене поколений. Может быть, молодое поколение найдет и более современные способы высказывания, чем тексты рок-песен». Сделав небольшую паузу, Эрнст сообщает, что в современном искусстве какие-то качественные прорывы в последнее время произошли только в аудио-визуальных сферах, а, скажем, в живописи их не случалось со времен абстракционистов. «Мондриан, Малевич и Кандинский — это последние пионеры, создававшие новую живопись, — замечает Константин. — Все остальные, включая уважаемого мной Энди Уорхола, работали на аранжировку уже созданных мотивов. Основные события в литературе тоже произошли в начале 20-го века. Дальше — постмодернистское перепевание. Хотя книжки хорошие все-таки встречаются. Вот „Санькя“ Захара Прилепина — хорошая книжка, настоящая. К сожалению, мне глубоко неинтересно почти все современное искусство, потому что оно либо вполне импотентное, либо откровенно коммерческое. Скорее коммуникация, чем искусство. Будучи „канарейкой в шахте“ (я очень люблю этот образ Воннегута), художник часто что-то ухватывает раньше других и пытается этим знанием поделиться. Часто его не слышат, а когда в шахте „бухнет“ — к канарейке начинают прислушиваться… Дурная нынче пошла канарейка».
«Для меня принципиально, что русское телевидение является одним из лучших в мире, — заявляет Эрнст, вернувшийся в свою „военную комнату“ после очередного телефонного совещания. — Более того, мне представляется, что оно лучше американского телевидения. Не так много в России зон экономических и творческих, в которых мы абсолютно достойно конкурируем в первой тройке. Для примера возьмем новости. Если у вас есть спутниковая тарелка, вы наверняка смотрели разные каналы. Безусловно, мы освещали юго-осетинский конфликт полнее любого другого канала. Даже Саакашвили у нас был каждый день, не один галстук сожрал. Для многих новости — это возможность понять то, что происходит в стране и в мире, а для других — симуляция каких-то эмоций, которых у них в жизни нет. Старику нашему Вильяму и не снились многие из таких ситуаций, которые возникают в мире ежедневно». Откинувшись в кресле, Эрнст говорит, что, увы, не успевает и 50 процентов того, что должен сделать за день. «Если сам не пришел с раннего утра, кровь не сдал, ничего работать не будет. Вот уже 13 лет я играю как против теннисного автомата в режиме „у вас 30 секунд — ответ, у вас 30 секунд — ответ“ и принимаю по две сотни решений в день. Мне не нравится термин „телевидение как зеркало“, это скорее такой оптический шар, в котором преломляется все: политика, экономика, искусство, да и просто жизнь. В юношеские годы я любил ездить с товарищами в Крым — дикарем, на весь август. И в августе 91 года, числа 15-го, я почувствовал странное беспокойство и без какой-либо причины сказал ребятам: „Слушайте, мне срочно надо поехать в Москву“. Я прилетел 18-го ночью и, проснувшись, узнал, что случился переворот. И я бы себе никогда не простил, если бы моя интуиция не заставила меня поехать. Если ты уж живешь этой жизнью, для того, чтобы что-то понять, надо быть или свидетелем, или участником всех главных событий. А иначе что это за жизнь».
Кондуков А. Архив RS: Пока не сыграл в ящик: интервью с Константином Эрнстом // Rolling Stone. 2008.