Юрий Сапрыкин: Я посмотрел сегодня программу ОРТ 2000 года. Единственные шоу, которые там присутствуют, — «Поле чудес», «КВН» и «Что? Где? Когда?». В субботу вечером идет сериал «Коломбо». Такое патриархальное телевидение.
Константин Эрнст: Люди не в состоянии отследить скорость изменений, а за десять лет изменения на телике произошли абсолютно радикальные. Людям, которые рассуждают об этом — в «Афише», в частности, — кажется, что телевизор перестали смотреть. Но арифметика сообщает другое. Абсолютное количество людей, которое смотрит телевидение, к концу десятилетия выросло. Это парадоксальный факт. Даже люди, которые говорят, что «не смотрят зомбоящик», загадочным образом в курсе всех изменений, которые там происходят.
Ю. С.: Ну то есть это теперь стартовый пункт трубопровода, где нефть заливают.
К. Э.: Всех интересует место, в котором делают контент, по каким трубам его разольют — уже не важно. Если этому контенту нужно будет сделаться интерактивным, многовариантным, раздающим деньги или целующим зрителей, дело и до этого дойдет. А противопоставление с интернетом — это от общего раздражения. Огромное количество журналистов ненавидят телевидение, зачастую потому, что у них не получилось
Ю. С.: Не соглашусь. У многих пишущих людей амбиции находятся в другой плоскости по сравнению с той, в которой оказалось телевидение. Телевидение в нулевые осознало свою миссию так: нужно дать людям возможность отдохнуть. Мы пережили сложное, травматичное время, потом отпустило, нужно отдышаться. Помимо историй про цензуру и контроль сверху — телевидение выполняло такой социальный заказ.
К. Э.: Абсолютно согласен. Я телекарьеру начал во «Взгляде», который для разрушения коммунистического строя в России сделал больше, чем
Ю. С.: Кстати, вы знали заранее о речи Парфенова? И что думаете о ней?
К. Э.: О том, что будет говорить Парфенов, я не знал. Да и не интересовался. У него как у лауреата было право на любое высказывание. А что я думаю по этому поводу, я говорить не буду: читатели, как и зрители, никудышные исповедники.
Ю. С.: Так что же началось в конце нулевых?
К. Э.: Произошел мощнейший культурный кризис планетарного масштаба. Человечество достигло такой скорости в получении информации, что стало, как компьютер, зависать. Даже скорость физического перемещения человека к началу третьего тысячелетия стала глубоко антифизиологична. Вы не должны через 10 часов оказываться на другом континенте, гомо сапиенс на это не рассчитан. И всех одолело некое беспокойство. Человек приходит к концу дня домой, ему тяжело и страшно, он давно не понимает этот мир и все, что там происходит. Все основные ролевые модели капитализма, поведения себя в обществе, подверглись чрезвычайной критике, даже те люди, которые пытаются им соответствовать, подспудно понимают, что в этих моделях
Ю. С.: …и вообще весело провели время.
К. Э.: А нам не досталось ничего, эти суки все заняли. Но это ложные размышления, те, кто в
Ю. С.: Но это же всегда так было. Герои песни Высоцкого «Диалог у телевизора» тоже не выходят на высокий уровень анализа. Просто раньше этих Ваню и Зину никто, кроме Высоцкого, не слышал — а сейчас им включили микрофон.
К. Э.: У Вани и Зины было гораздо меньше информационных поводов и гораздо больше времени, поэтому можно было ожидать более глубинного осознания. От отдельных Вань и Зин.
Ю. С.: Для Вани и Зины основным источником мемов был телевизор. А сейчас среди генераторов мемов телевизор в лучшем случае занимает место в первой тройке. И вот появляется вирус, допустим, «Россия для русских, Москва для москвичей», который сам не пройдет, изнутри сетевого сообщества от него нет противоядия. Но кроме телевидения, некому заняться его терапией.
К. Э.: Я думаю, национализм свидетельствует о глубоком несовершенстве гомо сапиенс. Национальные выплески были всегда, это не связано с текущей политической ситуацией. Что такое глобализация? Это такой панамериканский национализм. Мы самая богатая страна, живем лучше всех, живите как мы. Это попытка экспансии своего способа видения жизни на остальных.
Ю. С.: Но они со своими национальными проблемами начиная с
К. Э.: Они поверхностно подавили проблемы, которые в
Ю. С.: Они хотя бы соблюдают приличия.
К. Э.: Но эта договоренность очень поверхностная. У негров свой темперамент и свой взгляд на жизнь. И человеку, приехавшему с Кавказа, кажется, что здесь бабы ведут себя совершенно паскудно, мужики — слабые козлы, и это неправильно. И когда у него появляется малейшая возможность поправить положение дел в своем микрокосмосе — он это делает. Это вопрос не политический. Это вопрос глобальной культуры, и вовсе не в смысле образования. Я в Америке часто бываю, и даже внутри огромной
Ю. С.: А президентом негра избрали.
К. Э.: Но это же не настоящий негр. Только наполовину. И если ты восторгаешься тем, что негра избрали, — это знак того, что у тебя есть националистические идеи, ты уже признаешь искусственность этой системы. На самом деле тебе должно быть все равно. Я вот лет до двенадцати вообще не думал, кто какой национальности.
Ю. С.: Это специфика советского детства.
К. Э.: То, что у людей разных национальностей отличаются коды поведения, — это объективный факт. Ты знаешь, все, что ты ешь до пяти лет, ты будешь любить всю жизнь? Дальше пойдут
Ю. С.: На самом деле люди, которые выходили на Манежку, — это в огромной части герои сериала «Школа». Те методы успокоения и примирения с реальностью, которыми мы пользуемся, для них не работают. Как и аудитория Ассанжа, они живут с ощущением глобальной несправедливости, и на это еще накладывается миллиард местных проявлений несправедливости.
К. Э.: В первую очередь они чувствуют себя опоздавшими родиться. Как мальчики в Советском Союзе переживали, что не были достаточно взрослыми для участия в испанской войне, сегодняшние мальчики переживают, что не были взрослыми в момент приватизации и раздела имущества. Это для многих создает фон, на котором очень болезненно воспринимается любая несправедливость. Все не так. Все расхватали. Где наше место?
Ю. С.: Ксенофобия — просто один из ответов на вопрос о справедливости, который их терзает.
К. Э.: Знаешь, справедливость — важнейшая категория в России, но она, как и правда, у каждого своя. Это очень субъективная категория, в первую очередь завязанная на культуру, в которой тебя воспитали. И в традиции одной культуры
Ю. С.: Ну, а что с этим новым общественным заказом делать? Вы же не можете сказать: ребята, а вот с этим вы сами
К. Э.: Это огромная проблема.
Ю. С.: И это становится источником новой пассионарности. В тех людях, которые в нулевые машину в кредит покупали, никакой пассионарности не было. Их в общем все устраивало.
К. Э.: Люди, реализовавшиеся в
Ю. С.: Те, кто был взрослее, никакой особенной травмы не получили. Проскочили это время весело, на лихом коне.
К. Э.: И они страстно нам завидуют: «Ну вы там позажигали в
Ю. С.: Риторический вопрос: а что с этим делать? Может ли с этим
К. Э.: Для того чтобы лечить, надо проговорить диагноз. Но я не вижу активной дискуссии в медиа по этому поводу. Одной из важнейших составляющих российской культуры является отсутствие в
Ю. С.: Поэтому невозможно создать консенсус, который влиял бы на
К. Э.: Абсолютно! Я считаю, что мы поставили блестящий эксперимент с «Чужой», которая не рекламировалась на Первом, но активно рекламировалась в интернете. Я обнаружил, что эти люди не являются субъектами похода в кинотеатр. Потому что,
Ю. С.: Такое высвобождение внутреннего дурака.
К. Э.: И когда НТВ выпускает киноверсию «Глухаря», на нее никто не идет. Да, они готовы посидеть посмотреть это дома, но не готовы поднять жопу. И это даже не эффект интернета, это эффект специфической аудитории.
Ю. С.: Что вообще с кино происходит? Вот «Дозоры» — очень странный фильм, тоже экспериментальный, но включилась ковровая бомбардировка Первого канала, и на него пошли.
К. Э.: Ковровая бомбардировка может привести людей на первый уикенд, на второй бы они не пошли. Значит, мы попали. В первой серии попали на демонстрацию профессии — можем не хуже, чем они. До этого аудитория лишала отечественных кинематографистов этого права. На вторую пошли как на продолжение истории. Мне подарили три или четыре философских книжки, посвященных «Дозорам», — значит, это было культурным феноменом.
Ю. С.: Так или иначе, на втором «Дозоре» было ощущение, что появился русский мейнстрим.
К. Э.: Я скажу смешную вещь. «Дозоры», как ни странно, дали толчок американской кинематографии вернуться к вампирской тематике. Все американские кинематографисты, от последнего левака до Камерона, которого я лично спрашивал, все знают «Дозоры». Это понятная история: люди ищут тренд, тренды приходят из разных мест. Русские двумя картинами устроили вампирский ренессанс в американском кино. Это просто по времени понятно: через два года пошел первый вампирский фильм, потом второй, третий…
Ю. С.: А вот
К. Э.: Виноваты
Ю. С.: А что же вы с этого поля ушли?
К. Э.: В тот момент случился большой кризис, надо было спасать телик. А тем временем ракеты трэшака уродовали площадку, довели ее до того, что люди не хотят идти на русские фильмы, потому что их столько раз уже обманули, а новое поколение и так напряженное, они все время боятся, что их обманут, и поэтому очень сильно страхуются. Чтобы затащить их в очередной раз в кинотеатр, придется изобразить нечто эдакое.
Ю. С.: А что сработало из экспериментов — «Школа», американские сериалы?
К. Э.: «Школа» сработала как информационный повод, с точки зрения рейтингов у нее были хорошие цифры, но совершенно не рекордные. Переход на вертикальное программирование придется временно приостановить. Мы поняли, что перейти на вертикалку единственными трудно. Для следующей попытки нужно будет как минимум сговориться еще с двумя каналами и поточнее угадать продукт, который для этого нужен. Но в науке не бывает неудачных экспериментов. Любой эксперимент удачный. Он дает тебе информацию. И все наши эксперименты с радикальными проектами и американскими сериалами — они не от желания понравиться, а от желания кинуть камень в пруд, а вдруг оттуда…
Ю. С.: …выплывет сом.
К. Э.: Кстати, я как раз в этот момент про сома подумал сам.
Герои