Я: Алексей Юрьевич…
Он: У меня, понимаешь, ощущение, как будто в Золотой Орде идет организация хозрасчета, коммерция, акционерные банки. Давайте сделаем биржу! — собираются дикие монголы, только что спрыгнувшие с лошадей, тащат за волосья полонянок, и все они направляются на биржу. Что такое биржа — они не знают. Ужас берет. Понимаешь. Вот что я думаю про эту новую экономическую ситуацию в кино.
Я: Вы думаете, что…
Он: Тоже мне еще шуточки: давайте жить богато, давайте хорошо зарабатывать. Это же все очень плохо кончится. Это все фигово кончится. На студии не искусством пахнет, а деньгами. Жареным пахнет. А чтобы жить богато, надо деньги зарабатывать на Западе, а не у нас. Мы умрем в тот момент, когда все поймут, что денег ни у кого нет. Потому что их нельзя зарабатывать в принципе. Занимаясь искусством. Я думаю, что наш директор, Голутва — человек мудрый. Я думаю, что он это понимает. Я думаю, что он с удовольствием купил бы сейчас маленькую птицефабрику и за счет этого
Я: А что же…
Он: На Васильевском острове был продовольственный магазин, в витрине его была реклама, она гласила: «птица прекрасна не только своим полетом». А нарисованы были общипанные утки и гуси. То есть не только полетом своим прекрасны птицы, но и, значит, вообще. Так вот, кинематографисты оказались не только своим полетом прекрасны, а чем еще, сама догадайся.
Я: Но как тогда…
Он: В Америке, если картина не дает 20–25 миллионов прибыли, то владелец ее разорен. Очень часто картины вообще не выходят на экран: их снимают, отсматривают и не выпускают.
Я: А сейчас…
Он: Руку на сердце положа — почему мы отхватывали призы на фестивалях? Да потому, что ни один здравомыслящий человек на Западе не дал бы денег на то кино, что у нас снималось. Никто, кроме нас, не мог себе позволить роскошь снимать такое кино. А что теперь будет? Мы превратимся в страну с десятком неплохих режиссеров, которые останутся без работы в этих новых условиях. Но и те, кто без работы не останется — не смогут конкурировать. Мне смешно, когда на фестивалях нас хвалят за некоммерческое кино. Это все равно, что хвалить импотента за целомудрие.
Я: Алексей Юрьевич! Я пришла поговорить с Вами про Мастерскую!
Он: Я тебе и объясняю про Мастерскую. Про то, в какой момент она возникла и зачем она создавалась.
Эта Мастерская сейчас нужна как воздух. Я придумал такую структуру, при которой все дали деньги, не рассчитывая получить от этого никакой прибыли. На студиях сейчас дебютанту почти невозможно получить постановку, если только он не приволок с собой кооперативный денежный мешок. У
Я: Конечно. Но возможно ли сейчас снять кино, имея маленькие деньги?
Он: Вопрос твой глупый. Дурацкий вопрос.
Я: Дают бешеные деньги?
Он: Иногда дают. Не в этом дело. Для меня не в этом дело, а дело в том, что еще шагу не ступив в искусстве, они возводят это в главную проблему. И такое впечатление, что других проблем у них нет, и от меня ничего больше и не нужно. Приходит режиссер Н. Мы даем ему постановку. Он начинает снимать, мы понимаем, что дела его плохи. Мы пытаемся его остановить,
Я: Представила себе, как молодой Леша Герман, который хочет снимать свой первый фильм, приходит на студию. Как он поднимается на
Он: С кем?
Я: С нынешним Германом, который хочет его остановить и разобраться.
Он (после второй и долгой паузы, громко, в другую комнату): Света, я ей рассказываю про Н. Про то, как он внедрился с нашей помощью на студию, наплевал на нас и пошел себе дальше. А она говорит, что вот ты молодой приходишь на студию и там сидишь ты сам в качестве… А там сидит Герман и мешает.
Я: Ну да, а что Вы мне слова никогда не даете сказать…
Он: Почему, это правильный вопрос. Ну видишь, как бы тебе сказать. Наверное, если считать, что человек считает, что у него получается искусство, а ему мешают, то с этих позиций этот человек прав.
Я: Но ведь он искренне так считает?
Он: Да, но
Я: Как Вы думаете, Алексей Юрьевич, плохо они поступают?
Он: Ты ехидная. Они поступают, конечно, правильно. А мы — миссионеры, из которых аборигены делают борщ. Глупо, конечно, на них за это обижаться. Но я обижаюсь. Потому что это нечестно, раз уж договорились на берегу.
Я: Но Вы же их не хватаете за руку, не останавливаете? Мне кажется, Вы сами делаете вид, что ничего не замечаете.
Он: Как остановить? Как схватить за руку. И хочется тормознуть иной раз, и не верю, что получится
Я: Но если не оставлять право на ошибку за собой, то получится не Мастерская, а проходной двор — приходи, кто хочешь, снимай, что хочешь.
Он: Не перебивай меня. Я тебе про что толкую. Эта история, она требует очень чистых душ и очень умелых рук. А у нас не очень умелые руки. Хотя, если уж откровенно. Горлов и Адоменайте снимают полнометражные фильмы. Морозов приглашен в объединение. Пежемский приглашен в объединение. Худо ли? Не все, что вышло в Мастерской, мне нравится. За
Я: Кто из наших режиссеров воспитал талантливых учеников? Михаил Ильич Ромм сразу вспоминается. Но когда начинаешь вдумываться: что общего, например, между Шукшиным и Тарковским, Климовым и Шепитько. Он не школу создавал, а, скорее, открывал таланты и создавал для них некие условия.
Он: Именно этим я и хочу заниматься. Чтобы были самые разные люди. Пусть мне не близкие, не понятные. Я не верю, что мы
Я: Меня
Он: Ты понимаешь, вот я смотрю эти картины, вгиковские, с Высших курсов, любительские — так мало чего хочется украсть, так мало, чего хочется в своей картине иметь.
Я: А как Вы относитесь к параллельному кино?
Он: Нормально… Они
Я: А к некрореализму?
Он:
Он: Вот ты говоришь, почему я их не учу.
Я: Я этого не говорила.
Он: Это тоже мысль не моя: не так трудно научить человека «как», а трудно научить «что». Этому не научишь, либо есть, либо — нет. Сказать им нечего, и это ужасно, именно это. Я вместе с ними это переживаю, я это чувствую вместе с ними. Они от меня это скрыть пытаются, да и от себя, наверное, тоже. Но, шалишь, не скроешь. Я просто тоже жду. Чуда жду.
* * *
Он позвонил через полгода, когда номер, наконец, готовился в печать:
«Ты разговор наш собираешься печатать? Не печатай. Я подал заявление и ухожу из Мастерской».
«Я приеду? Лучше допишем».
«Валяй, приезжай».
* * *
Он: В России
Я: Это подходящий момент, чтоб уходить из Мастерской…
Он: Или вот пожалуйста, бойкот телевидения. Он показал полную несостоятельность нас, кинематографических художников. Я подписал бойкот. Не потому, что я хочу воевать с государством. Я никогда коммунистом не был, и антикоммунистом я не был, я был вообще по другому делу. Я не потому этот бойкот подписывал, а потому, что на телевидении увольняют людей. Больше нипочему. Я считаю, что безнравственно кинематографистам было не вмешаться. Проходили мы это все. Увольняли Муратову — все продолжали работать. Увольняли Сокурова — все остальные работали и трудились. Ну вот, прошло время, теперь уже это кажется (казалось) невозможно. Да нет, возможно.
Я: Алексей Юрьевич, ну причем бойкот к Мастерской?
Он: Понимаешь, усталость. Дело не в том, что лично я устал, это общая усталость, она в воздухе. И все кажется, что над тобой
Я:
Он: Это иллюзия. Это была такая иллюзия. А в Мастерской происходит все то же, что и везде. И то, что происходит, — к искусству не имеет отношения.
Я: Алексей Юрьевич, но это же просто. Ну, объясните им. Скажите, что есть много кооперативных студий, где можно зарабатывать деньги.
Он: Они сначала запускаются, потом начинают шантажировать. Вот совсем недавно, приносят мне бумагу: если не будут платить три оклада, группа объявит забастовку. Ты понимаешь, ну злости не хватает. Они объявят забастовку! Они — шахтеры! Жизнь в стране остановится, искусство кончится, Горбачев скажет: это последняя капля! Ребята, опомнитесь, кому вы нужны в этой стране. Да если бы моя группа объявила забастовку, я был бы счастлив, кричал бы — ни шагу назад, держитесь, как слоны, а сам бы сидел, монтировал не торопясь, монтировал бы — вот был бы кайф, согласись. Они объявят забастовку...
Я: Но
Он: А еще приходят, начинают на меня кричать: «А где пленка, Вы обещали». Ну что обещал, разве я знал, что остановится комбинат. Да найдите вы
Я: Алексей Юрьевич, Вы хоть понимаете, что Мастерская именная, что это ВАМ дали деньги, и с Вашим уходом отнимут, и Мастерская перестанет существовать. Вам не жалко?
Он: Пусть. Она уже ничем не отличается от того, что везде происходит. Понимаешь, один другому в Мастерской говорит: «Ты вор». И никто не вскакивает, не выходит из комнаты, не говорит «как вы смеете». Это новое совдеповское хамство. Хамство новой формации. И я туда больше не вхож. Меня все по отдельности устраивают. Я не против того, я не против сего, я хочу… Я счастья хочу. А счастье для меня в людях, которых я не боюсь, которые меня любят, или делают вид, что любят, но я иначе не могу. Счастье в том, чтобы сидеть по ночам, разговаривать про искусство, что хорошо, что плохо сделано, понимаешь? Ночь не спать… Вот в чем главная проблема. Им не этого от меня нужно, а про пленку и про три оклада. Я в этом не понимаю ничего. Я должен их понимать и любить. Но я их понимаю и не люблю.
Я: Не уходите. Заберите заявление.
Он: Я сочинил сценарий. Заявку мы писали в 1989 году. Там все кончалось хорошо с моим героем. Герой возвращался и начинал жить. Плохо, но жить. А потом финал переделался. Герой возвращается, жить не может.
Аркус Л. Правда хорошо, а счастье лучше (интервью) // Сеанс. 1991. № 3.