«Демон» невероятно театрален. Во-первых, там есть сильнейшая драматическая сцена Тамары и Демона. И получается, что текст до нее и текст после — это только эпиграф и послесловие к театральному сочинению. Для меня Демон — прежде всего герой высокой трагедии: страдающий, не могущий справиться с гордыней, обреченный на нее, впервые проливший слезы. Нам нужна мистерия. Мы ищем особый звук, музыку пишет Александр Бакши, скорее всего там будет горловое тувинское пение. ‹…› Это же восточная повесть. Так у Лермонтова написано. Европеец байроновского толка написал сочинение про одиночество, которое на Востоке не присутствует ни в каком виде, но почему-то назвал восточной повестью. Этот парадокс меня разжигает. Мне кажется, там страсти высокого накала, и там есть все составляющие трагедии — пафос, катарсис. ‹…› Есть некие праформы, на которых основана вся драма. Я вот столкнулся с новой пьесой «Пластилин» и обнаружил в ней структуру античной трагедии: герой совершает роковую ошибку, находится в фатальных обстоятельствах, сопротивляется, страдает и гибнет, чем вызывает у зрителя катарсис. ‹…›

Сейчас, когда люди немного поуспокоились, возможно, им хочется какой-то сильной амплитуды. ‹…› О времени и о себе у меня не очень получается размышлять. В этом случае надо писать философские трактаты. ‹…›

Я стал задумываться о том, чтобы не расширять свой медиальный облик. Когда ты часто мелькаешь, ты как бы девальвируешь себя, объясняя вдогонку то, что уже сделано. Я сейчас работаю с артистами, которые не дают никаких интервью, — Неелова, Меньшиков. И это прекрасно. ‹…›

Я ни в коем случае не переоцениваю «Пластилин», который принес мне много премий, зарубежных гастролей, известность в некоторых кругах. Это не тот спектакль, о котором я всю жизнь мечтал. Я еще не сделал спектакль, о котором мечтаю. Более того, я допускаю, что, когда я сделаю этот спектакль, все скажут, что это ужасная фигня, а мне он будет так нравиться, что я буду просто сходить с ума. ‹…›
Я делал «Полароидные снимки» о смене вех, о смене поколений, о ситуации здесь, а вовсе не об английских проститутках, гомосексуалистах. Никто этого почти не заметил: все увидели желание сделать гламур, модный спектакль. Совершенно этого не было! Я с этой пьесой носился несколько лет. Эта пьеса про очень болезненные вещи, которые я наблюдаю сегодня: про людей, которые говорят, что они счастливы, будучи совершенно несчастными. Про Москву, про поколение 35-летних, про выросших растерянных мальчиков и девочек, которые думали, что они делают жизнь, а ее делают их папики, и имеют их, как хотят. ‹…›

Я истерически пытаюсь достучаться до зрителя, потому что не хочу видеть его таким, каким я его вижу. Я хочу его по голове ударить — за его привычку к комфорту, к театральной пошлости. Я взываю к публике, хочу на нее как-то повлиять. Но вот в «Демоне» эту болезнь морализаторства я пытаюсь изжить. ‹…›

Любой хороший автор — моралист. И Островский, и Шекспир. Театр — отправление культа. А культ — это диалог посвященных и паствы, желающей быть посвященной или услышать сокровенные, тайные вещи. Люди, которые сегодня занимаются театром, — едва ли не последние, кто думает о том, что происходит с миром, с человеком, как устроены отношения людей. И поскольку они начинают об этой тонкой сфере что-то понимать, то хотят поделиться своими открытиями с теми, кто целый день работает и не успевает подумать. И эти послания выражаются в некой форме доктрины или моралите. Я не знаю, к сожалению, другой, более совершенной формы. Есть послания эмоциональные, я надеюсь, что «Демон» таким получится, а есть — интеллектуальные. Вот «Полароидные снимки» — это интеллектуальное послание.

Мне кажется, что сегодня вообще стоит обновить старые значения: они сильно затерлись. Вот, например, в слове «мораль» сейчас больше негативного содержания: мол, не читайте мне мораль. Или, пафос. Говорят: «Ну, что за ложный пафос!». Пафос — прекрасная вещь: в греческой традиции это страдание и нравственная стойкость героя. И без пафоса не бывает катарсиса. Это я сегодня на репетиции «Демона» «проповедовал». ‹…›

Я практикую жестокость психотерапевта. В разговорах поднимаются все острые и болезненные внутренние темы. И я очень сильно открываюсь. Без этого взаимного открытия невозможно делать спектакль. Это очень интимно, сродни сексу. Театр — это взаимная психотерапия. Ведь даже греки использовали театр как терапию: чтобы через катарсис улучшиться, почувствовать себя нравственнее и счастливее. Если человек закрывается, он мне становится неинтересен. ‹…›

Серебренников К. Люблю, когда все молоды и красивы [Интервью Алены Карась] // Российская газета. 2003. 23 января.