Сперва легкое удивление. Обычно Чацкие, уже со школьной самодеятельности подражая дурной театральной традиции, сверкают глазами, декламируют с некоторой излишней экспансией и картинно заворачиваются в плащ, требуя «карету». Этот же Чацкий непривычен. Он совсем не так красив и кудряв, как это изображается в бойких рисунках массовой библиотеки для школьника. По внутреннему изяществу, по живости движений, по органичной веселости, чувству достоинства, насмешливости и одновременно доверчивости он очень напоминает кого-то. Кого же?.. Как ни странно, по-моему, Пушкина!
‹…› Человеческое обаяние Чацкого — Юрского, душевная открытость, доверчивость, способность полно отдаваться своим чувствам обезоруживают и притягивают сердца зрительного зала.
И рядом с этим человеком — зло. Будничное и живучее. Скудость духа, умение поудобнее устраиваться в жизни, нетерпимость ко всему свежему и непривычному... Постепенно приходит мысль, что с этим злом надо бороться его же средствами. Куда Чацкому со своей простотой и доверчивостью! Ведь фамусовы, молчалины, скалозубы дожили и до сего дня.
‹…› Нужно бы рассказать о каждой сцене — так удивительны они в своем втором рождении, о каждом монологе Юрского. О том, как он выходит на авансцену и говорит в зал с таким жаром, с таким доверием к слушателям, с таким ощущением близости к ним, что ему хочется ответить...
Расскажу хотя бы о последнем монологе.
Низкий поступок Софьи стал явным. Последняя надежда исчезла. Чацкий теряет сознание. Он падает навзничь, опрокинув канделябры. Потом встает, сутулясь, через силу... Уже в спине чувствуется усталость. Медленно поворачивается. Лицо закрыто длинными, чуть дрогнувшими пальцами. Руки постепенно открывают лоб, глаза... Лицо постаревшее и поблекшее...
— Не образумлюсь... виноват...
Юрский говорит тихо и как будто спокойно. Каждая строчка монолога, кажется, прибавляет ему сил. Это монолог-раздумье, монолог-прозренье... Это — повзросление...
Нет, он ничуть не растерял ни своей искренности, ни своего насмешливого, живого ума. Просто он понял, что перед ним — его враги по духу. И ничто их не может помирить: ни воспоминания детства, ни чувство былой дружбы.
Нет, Чацкий не клеймит этих людей и не проклинает их — он их до конца понимает.
Монолог его спокоен, как может быть спокойна речь человека, чувствующего свою правоту и силу.
— Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок... Ни крика, ни экспансии. Сдержанное презрение, твердость человека убежденного, вдруг охватившего всем разумом своим свое настоящее, свое будущее, свое предназначение.
— Карету мне, — вполголоса обращается Чацкий к стоящему рядом лакею.
Лакей не понимает.
— Карету, — еще раз повторяет Чацкий. Скользнув глазами по присутствующим, Юрский непривычно буднично, устало, немного сутулясь, уходит со сцены, уходит от этих людей, чтобы никогда больше не обмануться их мнимым родством и мнимым участием.
От Софьи, великолепной надменной Софьи, остался ворох цветных тряпок — почти весь последний эпизод она сидит в тени, отвернувши лицо, видны только многочисленные юбки ее туалета... Фамусов еще хорохорится, но и он высечен.
Чацкий — Юрский победил в поединке не только своих антиподов по пьесе. Он победил и меня, зрителя, победил мое зрительское неверие (куда Чацкому тягаться с молчалиными! Вот если бы их же методами...). А оказывается, нет нужды в «их методах». Ум, человечность, прямота — вот оружие, единственно достойное настоящего человека!
На кого он был похож в этом последнем действии? Кого-то он напоминал... Цельность, ясность своей жизненной позиции и одновременно ирония и к окружающим и к самому себе, трезвость в оценке людей. Пожалуй, он похож на героя, которого мы уже не раз встречали и в жизни и в искусстве. Если бы возможна была «смесь» Гусева и Куликова из «Девяти дней одного года», это и был бы тип человеческого характера, созданного Юрским в пьесе «Горе от ума». ‹…›
Безусловно, Юрский на редкость техничный актер, он владеет в совершенстве своим телом, своим жестом. Жест рождается не только интуитивно, из озарения и вдохновения, но и благодаря долгому и вдумчивому анализу и расчету. ‹…›
И все же дело не в высокой актерской технике, техника — от тренировки, талант — «от бога».
Но есть в облике Юрского-художника одна черта, которая не дается ни богом, ни тренировкой. Это, на мой взгляд, — высшее проявление таланта. Это когда личность художника тождественна идеалам времени.
Адам из нехитрого водевиля И. Штока, Илико из лирической комедии Н. Думбадзе и Г. Лордкипанидзе, Чацкий Грибоедова и Тузенбах Чехова каждый несет в себе часть сегодняшнего идеала, преподанного обезоруживающе убедительно, заражающе!
‹…› после моего знакомства с ним на сцене я поражаюсь близорукости наших кинематографистов, которые взяли пока самое немногое из того, что может дать этот актер.
Четыре года назад в эксцентрическом сатирическом фильме Э. Рязанова «Человек ниоткуда» Сергей Юрский сыграл «снежного человека» по имени Чудак.
В прошлом году в экранизации «Крепостной актрисы» мы встретились с Юрским в роли гусара Никиты Батурина.
И там и там использованы крохи — высокая техничность, легкость почерка и обаяние актера.
«Человек ниоткуда», картина замученная, неоднократно переделанная и переснятая, вышла на экран в таких редакторских ранах и провалах, что дебют Юрского в кино, который мог бы познакомить с ним самого широкого зрителя, остался этим зрителем просто не замеченным...
Никита Батурин в «Крепостной актрисе» удостоился лучшей судьбы. Картина популярна, и, несмотря на то, что роль не из главных, зритель увидел и оценил Юрского.
Да простят мне поклонники фильма, но представляется, что он единственный, живущий в «Крепостной актрисе» по законам жанра. Он чутко уловил опереточную условность. Он вроде бы ходит и вроде бы танцует. Он танцует так непринужденно, как ходит. Он с искренней верой играет присущие оперетте легкие недоразумения и видимость конфликтов. И в то же время его никогда не покидает ирония, взгляд со стороны, которым он видит, какой, в сущности, веселой ерундой ему приходится заниматься... С такой же непринужденностью он танцевал на столе и пел куплеты в «Человеке ниоткуда».
Видя его изящество, музыкальность, одинаковую способность и к лирике и к эксцентрике, Юрского повели в кино по этому пути. Вот уже и в печати как-то было сообщение, что в новой эксцентрической комедии будет сниматься Юрский.
— Нет,— сказал Сергей Юрьевич,— как ни жаль, но я не смогу сниматься в этой комедии. Я, видимо, уже переполнен «легким жанром». Знаете, чего бы мне хотелось? Где-то в прессе промелькнуло, что на «Ленфильме» собираются ставить «Клима Самгина». Если это правда (никогда в жизни не напрашивался), буду умолять, пусть меня попробуют на Самгина...
Левшина И. «Медвежья услуга» Сергею Юрскому // Советский экран. 1965. № 20.