«Тем хуже для кино»

Из четырех десятков ролей, сыгранных Сергеем Юрским в кино за четыре десятка лет, по гамбургскому счету осталось несколько, зато каких. Его шансом были шестидесятые — когда чудил благородный неврастеник Викниксор, постаревший Чацкий с донкихотовской эспаньолкой и донкихотовскими же намерениями («Республика ШКИД»). Когда царствовал король аферы Остап Бендер в «Золотом теленке» — великий комбинатор, великий грешник, великий неудачник. Не его вина, что шестидесятые оказались короче, чем можно было предположить. Семидесятые, поторопившись, захлопнули перед ним дверь — звоночком прозвенела расправа над «Интервенцией», на арене которой он фиглярствовал сверх всякой меры, стягивал одну маску, чтоб натянуть другую, представал единовременно в нескольких обличьях: лицедейская истерика под видом куража, попытка наиграться впрок, сделать подкожные запасы в ожидании постных времен.

Времена будут разные, тоскливые и не очень, но любезного расположения он от кино не дождется и сделает вид, что и сам не особо стремится его завоевать. Восьмидесятые начались для Сергея Юрского с «Маленьких трагедий» и соло Импровизатора, вышедшего из его сеансов чтецкой магии, из того особого священнодействия над строкой, о котором сложена и доселе жива юрская легенда. Потом был недотепа Груздев, кособокий, птичий, косноязычный — здесь народное искусство телевидения выпустило в тираж особую речевую походку Юрского, с его полным ртом дикции и гортанным звучанием пробуемых на вкус слов. Наконец, «Любовь и голуби» — деревенский алкаш-философ дядя Митя: собственно говоря, где С. Ю., не отданное столице знамя питерской интеллигенции, и где эта небритая чудная харя в нахлобученной кепке и с чекушкой в отвислом кармане пиджака? Вышло смешно, местами гомерически смешно — книгочей и эстет, прикинувшийся дедом Щукарем; маэстро, гораздый ломать лубочную комедию. Отсмеявшись, вопрошали: и это все? А это действительно было почти все. Наш заливистый гогот был срежиссированным им, прощанием с несбывшимися надеждами — и это уже серьезно: человек-театр признавался, что долгий и счастливый роман с синема его миновал.

В 1990 г. он взялся за постановку фильма «Чернов/Chernov» по мотивам собственной повести, движимый, вероятно, стремлением не столько переквалифицироваться в управдомы сиречь кинорежиссеры, сколько свести счеты с кино, поставить точку и расписаться размашисто.

Его, кинематографа, иллюзорный мир, по Сергею Юрскому, сродни миру, рожденному в воображении архитектора Александра Петровича Чернова, и цена ему невелика. Счастье господина Пьера Ч., состоятельного путешественника по этому миру, мнимо — как и его свобода: над ним властвует всесильное расписание прибытия и отбытия поездов с железнодорожных вокзалов. А для себя Юрский припас роль седовласого дирижера Арнольда Арнольди, которому суждено погибнуть от взрыва бомбы в Барселоне. Там же, где погибнет Чернов, выбросившийся из гостиничного окна. После этого Сергею Юрскому в кинематографе позволено все — даже участие в фильмах «Ау, ограбление поезда» и «Пистолет с глушителем». «Нельзя слишком долго играть в одну игру. Это кончается сумасшествием» — сентенция из «Чернова». Он вышел из игры. С него взятки гладки. Сделал Село Степанчиково... и «После репетиции» на театре, заново записал на телевидении «Евгения Онегина» — целиком, глава за главой, роскошно.

А кино — что ж, тем хуже для кино.

Савельев Д. Юрский Сергей // Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. III. СПб.: Сеанс, 2001.