Нигде как в России власть не бывает столь устойчиво жестокосердной по отношению к соотечественникам, потому что иной опыт ей просто неведом. И нигде как в России жизнь каждого человека во всех своих проявлениях столь не зависит от власти. И потому нигде как в России проблема власти не является столь глубоко интимной проблемой для абсолютного большинства людей. Почему власть так унижает человека, когда идет ему в руки? Почему делает его таким прискорбно одиозным — и в интеллектуальном, и в нравственном смысле? Почему она почти неизбежно сопряжена с духовной деградацией? Только ли потому, что любой шаг по направлению к владению властью и любой шаг по направлению к возвышению сопряжен с прямым или косвенным насилием, а это всегда выходит за пределы морального выбора?
«Телец» — второй фильм из задуманной тетралогии о людях Власти в XX веке. Предыдущий фильм — «Молох» — был сделан на материале истории другой страны, и эта дистанция, как я теперь понимаю, в каком-то смысле облегчала мою задачу. События, приведшие Россию к трагедии, и события, составившие ее закономерное продолжение, — за рамками нашего сюжета. В центре — автор, сочинитель и главный организатор переворота российской истории в один из самых драматичных моментов своей жизни.
Дом
У этой семьи, у этого человека дома нет. Не только дом потерян для них, но и сама возможность Дома. Я бы даже сказал «по определению». Когда человек обретает много власти, даже если у него был дом, он лишается его. Разумеется, речь идет и о Доме в расширительном смысле — не только о конкретном месте обитания или форме собственности. Речь идет о частной жизни — о праве и возможности человека очертить границы своей частной жизни, по этим границам возвести стены, укрывающие от внешнего мира и защищающие от непрошеных вторжений, посторонних глаз и ушей. Нет границ власти — нет границ и собственного жизненного пространства. Наш герой живет в чужом доме, кем-то выстроенном, кому-то принадлежавшем. Его окружают чужие вещи, он спит на чужих простынях и пьет из чужой посуды... Когда-то по этим паркетам бегали босиком чьито дети, чьи-то женщины резали букеты и расставляли их в эти вазы... Здесь варили варенье на зиму, чистили столовое серебро, подолгу обедали, обсуждали дела, рассуждали о предметах, принимали гостей, музицировали, выясняли отношения... Жили по средствам или на широкую ногу, любили или мучились нелюбовью, болели, умирали и хоронили близких... Но какой бы ни была эта жизнь, она оказалась смятой и раздавленной исторической катастрофой, и тот, кто творил эту катастрофу, — с домочадцами, челядью и охраной поселяется в разоренном гнезде. Я не знаю, ощущал ли он враждебность этого дома, так и не ставшего для него родным кровом. Я думаю, что он испытывал неосознанную зависть к тому, чего был лишен на протяжении долгих лет, — к устоям, укладу, простым ценностям. Его глобальные цели и гигантские амбиции имели значение столь колоссальное, что ему, мне кажется, недосуг было задумываться о зыбкости, неукорененности самих основ своего существования. Всецело поглощенный борьбой за власть (не над страной даже, не над государственным устройством, а над самой Историей), он мог так жить. Но — умирать? Дом уже тогда имел тот самый вид, какой будет иметь, когда станет Домом-музеем.
Двое
Их существование было экстремальным, их взаимоотношения были в высшей степени обыденны. Они прожили друг с другом ту самую обычную жизнь, которая требует от людей будничного терпения — жизнь «день за днем». Без сомнения, это шло от нее. От глубокой любви к нему, от способности принимать участь, не обсуждая ее. Она благородно принимала течение жизни. Их отношения строились на чувстве долга, понимаемом ею буквально — как ежедневное исполнение обязанностей перед человеком, с которым ее связала судьба. И на его умении ценить эти редчайшие качества, позволявшие ему присвоить ей высокое звание «товарища» и «соратника».
Ленин и Сталин
Все в этих людях несопоставимо: не только происхождение, образование, уровень интеллекта, но прежде всего масштаб личности. И масштаб амбиций — в одном случае Власть как средство к достижению цели, в другом — Власть как самоцель. Эта разница глобальна, необозрима: так отличаются друг от друга Деятель и Функционер. В собеседнике для героя не было никаких загадок: Гость — человек из госаппарата, и этого достаточно, чтобы не заблуждаться на его счет. Не для того Ульянов своими руками создал эту машину, чтобы не понимать ее чрезвычайно простого, в сути своей адского механизма. Он знал всю пошлость власти и хорошо понимал одно из главных проявлений этой пошлости: предпочтительность серого перед иными цветами, способность преступать и переступать для того, чтобы двигаться наверх и удерживаться наверху. В Госте не было ни одного из тех феноменальных качеств, которыми обладал герой, но у него было то, чего герой всегда был лишен, — осторожность, неторопливость, умение ждать. Умение жить медленно. Парить над добычей бесконечно долго и непременно дожидаться своего часа. После Буревестников наступает время Стервятников.
Он
Он и другие. Другие — это в данном случае не жена и не сестра, существование которых рядом для него обычно как воздух. Другие — это посторонние, находящиеся рядом с ним денно и нощно, с надобностью и без, обслуживающие его немногочисленные потребности и охраняющие его безопасность. Шофер, горничная, кухарка, охранники, санитары, доктор. Они, допущенные в самое что ни на есть интимное пространство его существования. Кто-то из них посвоему привязан к больному. Кто-то приставлен, чтобы потихоньку информировать о состоянии вождя, о поведении семьи и вообще обстановке в доме. Кто-то просто выполняет поручения и исполняет обязанности. Все они, безусловно, думают, что когда-нибудь будут рассказывать своим внукам о днях, проведенных рядом с этим человеком, как о чем-то необыкновенном. Никто из них, безусловно, не понимает, что близость к этому человеку и причастность к его трагедии не сулят им в будущем благополучия и, напротив того, будут в дальнейшем служить источником опасности для их жизни. По сути, они соучастники, соглядатаи, свидетели финала первого акта русской революции. Они привыкли к нему, они привыкли к своему положению особой приближенности к выдающемуся человеку. Эта привычка приводит к некоторой фамильярности, или даже грубости, которую они себе позволяют по отношению к нему. Они чувствуют его зависимость от них, и он знает об этом и знает, что они знают. Соблюдаются какие-то ритуалы, но истинного почтения, уважения, деликатности нет. Потому что нет дистанции и нет ничего, что могло бы эту дистанцию заменить, — выучки, страха или, скажем, внутреннего благородства, которое диктовало бы верность тона. Они становятся частью того ада, которым в последние годы стала для него жизнь. Он жил очень быстро. Торопил, подгонял, подхлестывал — собственную мысль, воплощение своих идей, страну, которую взялся переустроить по своему разумению, ход мировой истории. Пытался успеть свершить то, что успеть не в человеческих силах. Идея постепенности, длительности естественного хода вещей была для него неприемлема. Революция была у него в крови, и так же, как любая революция, он сам был обречен. Болезнь неожиданно остановила этот убийственный для человеческого организма марафон. И время, еще отпущенное ему, потеряло для него смысл. Он ушел из жизни, потому что к этому моменту он ее уже всю прожил. Не потому, что болел, а потому, что жизнь кончилась. Для меня если нет финала, то произведения нет, оно не состоялось. Произведение создается ради финала. Для того, чтобы прийти к чему-то, что уводит автора, героя, зрителя за пределы конкретного содержания — всегда недостаточного по отношению к пространству возможных смыслов. Чтобы прийти к финалу, нужно прожить какое-то время, не снять картину, а прожить ее. Финал не придумывается, он рождается совокупными художественными усилиями, а также пластической и эмоциональной сутью фильма. И той жизнью, которой фильм живет в каждом из участников группы. Финал также зависит от того, как сложились и сложились ли твои отношения с героем. Если ты в борьбе за истину ожесточен и самоуверен, если навязываешь герою свое понимание вещей и ведешь с ним войну, то, одерживая победу, неизбежно проигрываешь произведение. Я не воевал с моим героем, не судил его, я пытался, насколько возможно, войти в его положение и — со всем пониманием им содеянного — все же сожалел о его участи. Мне хотелось оставить героя наедине с самим собой и с тем, что ему открывается. Мы можем лишь предполагать или догадываться, что именно. Но ведь финал — это не развязка, и не разгадка тайны. Это, если фильм получился, сама тайна и есть.
«Телец». О работе над фильмом [Запись Любови Аркус] // Сокуров. Части речи. Кн. 3. СПб.: Мастерская «Сеанс», 2011.