Знакомство с фильмом Александра Сокурова «Дни затмения» было для меня подобным солнечному удару. При этом факт экранизации повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света» отложился лишь где-то на периферии сознания. ‹…›

Моя короткая заметка в «Культуре» — тогда (31 января 1989 года) еще «Советской культуре» — сохранила след этого потрясения. «Желтое марево зноя, заливающего экран и растворяющего пространство и время (работа оператора С. Юриздицкого виртуозна), здесь нечто большее, чем погода: обстоятельство места, времени и образа действия, по-ученому — хронотоп фильма. Древняя земля Востока, с одной стороны, скудеет (на лицах пациентов следы вырождения), с другой — поглощает пришельцев и их цивилизацию, приобщая к своей древности. Пространство растягивает и комкает время. Приведу простой пример: я никогда не видела, чтобы так снята была эмблематика нашего времени, засоряющая ландшафт. Бетонная звездища, воздвигнутая каким-то честолюбивым начальником и иссеченная песками, уже прошлое; древнее изваяние и сфинкс для будущих поколений. И даже утлая сварная звезда и неизвестно чей бюст выглядят как останки несостоявшегося завоевания. И тут же пыльные и невзрачные будни центра, в лучшем случае районного, — скрещение времен, культур, укладов. Для меня фильм об этом, для других, может быть, о другом... Кадр старухи, творящей вековечный намаз под классическую музыку из репродуктора на уродливой бетонной плите какого-то недостроенного объекта, на глазах становящегося руиной, молекула смысла картины, как все фильмы Сокурова, сложносочиненного, говорящего о важном и сделанного мастерской рукой».

Когда — спустя почти два десятилетия — у меня возникла необходимость заново пересмотреть фильм, с ней появилась и нужда заглянуть в «первоисточник». Уже начальные строки «рукописи, найденной при странных обстоятельствах», соединили киноленту Сокурова с повестью Стругацких пунктиром совпадения — несовпадения. «…Белый июльский зной, небывалый за последние два столетия, затопил город... Надвигалась послеполуденная маета — недалекий теперь уже час, когда...» и проч. Зной, затопивший экран, — и отсюда, и нет. Действие книги происходит в Ленинграде, среди интеллектуалов той породы, которую именовали «физиками» («Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне…»), — фильм же переносит нас в Среднюю Азию, на далекую периферию империи, куда молодого врача Диму Малянова (всего лишь однофамильца рассказчика из повести) «распределили» из Ленинграда и где жара — климатическое обстоятельство, а не внезапная природная аномалия. ‹…›

Этническая и социокультурная мозаика лиц, вещей, укладов на экране кажется тем более случайной, что в фильме нет знакомых и даже просто актерских лиц — не «кастинг», а «население», соединение жанра с полудокументальной «натурой». Киногения фильма — между сверхобщими и сверхкрупными планами (сэндвич, от которого откусывает Малянов, его глаз, клавиши машинки) — несет следы обострения приема; нынче Сокуров столь демонстративно не снимает. Но это же и зримый пунктир литературного «исходника». <…> Недавний студент Дима Малянов, корпящий в трусах над пишмашинкой и не обремененный семейством, — не более чем тезка персонажа повести. Ломкие линии фабулы можно узнать в превращенном виде, но сквозь них проступают новые смыслы. <…>

[Вынос] Смыслы проступают, мерцают один сквозь другой в зыбкой многослойности фильма.

Двигаясь по следам экранизации, все время ощущаешь мощное воздействие на создателей фильма контекста — времени иссякания Перестройки и приближения конца империи. В числителе «Дней затмения» приоритет науки уступает место тяге к вере. <…> сквозь фабулу сверхъестественного проступают зримые черты недавнего вполне реального и подвергнутого рефлексии прошлого. Именно зримые, изобразительные.

Пусть Снеговой покончил с собой по мотивам неких внеземных вмешательств. Но ленинский декор свидетельствует о революционном прошлом, а обыск (хоть и понятный в жилище самоубийцы, да еще и сотрудника военного объекта) напоминает о сталинских репрессиях. Пусть Губарь думает, что отстреливается от неведомых супостатов. Но облава на человека отсылает воображение в сторону ГУЛАГа, а мгновенный венчик из провода напоминает затягивающуюся петлю. Пусть Малянова приводит к другу метафизическое отчаяние; пусть пролом в стене и потекшие предметы а la Дали — очередной удар Неведомого. Но книга с портретами Гитлера и Муссолини, которую Малянов листает на фоне советской духоподъемной речи из репродуктора с характерным для послесталинских лидеров фрикативным «г», — частичка летописи геноцидов XX века. Смыслы проступают, мерцают один сквозь другой в зыбкой многослойности фильма. <…>

Под конец режиссер прибегает к обманке. Когда друзья едут в утлом вагончике в порт, на минуту кажется, что это Малянов решил покинуть места своих борений, дезертировать, — а Саша провожает его. Но плоский Каспий уносит на поиски обетованного крымского Черноморья татарина — Дима же остается, как истинный герой, на неприютном берегу.

Туровская М. Дни затмения, или Мерцающая аритмия // Сокуров. Части речи. Кн. 3. СПб.: Мастерская «Сеанс», 2011.