Лариса Малюкова: Отчаявшись из фильма в фильм доказывать и убеждать зрителя в том, что коллективное и индивидуальное саморазрушение — нескончаемый факт большой русской «биографии», — Алексей Балабанов переходит к сильнодействующим средствам. В давности доктора в трудных случаях прибегали к кровопусканию. Пусть психоанализом занимаются за бугром. Мы — инженеры русских душ — отворим кровь неисправимым зажравшимся пациентам. Пускай подавятся своим попкорном, когда прямо с экрана мы сделаем им трахеотомию. Может, исполнится древнее указание: кровь станет водой, питающей дерево? Жаль только, дремучий антисемитизм сильно мешает просвещать аудиторию...
Василий Степанов: Сонный, неправдоподобный и красивый, словно старый семейный фотоальбом, — к ним у Балабанова еще с «Брата» страсть — «Морфий» соприроден собственному названию. Фильм представляет собой полнокровный отчет о действии сильного обезболевающего и доводит зрителя до полной бесчувственности. По-бертоновски красочный гиньоль «Морфия», сладковато-тошнотворная его эротика, отсутствие стройности в изложении (вместо сюжета — череда муторных дней, сценки из жизни провинциального врача) делают сопереживание главным героям фактически невозможным. Тем удивительней, что спустя пару недель после первого просмотра мысли о фильме из головы не только не выветриваются, а, наоборот, становятся почти навязчивыми. Так что хочется проверить себя повторным сеансом. Это, наверно, и есть зависимость.
Станислав Зельвенский: Образцовый Балабанов: снова комикс, снова герои-функции, снова распад как единственный сюжет. Но, кажется, всем уже откровенно наплевать — режиссеру в первую очередь. В стилизованных интерьерах движутся маски — потом все умирают, красиво, скучно. Такой «Трофимъ», зачем-то растянутый на два часа. «Морфий» неприятный, но не будоражаще-неприятный, а вот просто так: сидишь и смотришь, как человек тихо стонет, но его не жалко — с чего бы? — и очень хочется уйти.
Авдотья Смирнова: За последние два года Балабанов снял, кажется, два самых сильных своих фильма: «Груз-200» и «Морфий». Последний, на мой взгляд, даже сильней «Груза» по пониманию природы кино, по тому, как передано ощущение того, что пережила Россия в начале прошлого века. Я убеждена, что последними картинами Балабанов закрепил за собой право называться крупнейшим русским режиссером и одним из самых крупных режиссеров Европы. То, что Европа еще этого не поняла, — ее личное дело. Потом будет стыдно и жаль, что она его пропустила.
Антон Долин: Мощное кино, довольно точно соответствующее литературному первоисточнику. Виртуозная камера, блестящий монтаж, потрясающие актеры — особенно Панин и Дапкунайте. К сожалению, как компьютерный вирус, все впечатление губит пара антисемитских ремарок, вроде бы случайных и неважных (как «я евреев как-то не очень» из «Брата», где и евреев-то никаких не было!). Дело даже не в том, что антисемитизм — это стыдно и противно, тем более для серьезного художника, каковым, без сомнения, Балабанов является. Просто параноидальная мания «евреи-во-всем-виноваты» моментально лишает смысла сюжет о том, как талантливый русский человек в один прекрасный день взял и погубил сам себя, без особой причины и по собственной воле.
Дмитрий Быков: Отличная экранизация «Сельского врача» Кафки, маскирующаяся под версию булгаковских ранних рассказов. Кто не может спасти людей — должен заболеть вместе с ними. Заодно отличный повод для интеллектуальных спекуляций на тему революции: революция, конечно, тоже наркотик, но с усладами индивидуалистов и интеллектуалов соотносится примерно как спирт с морфием.
Дмитрий Савельев: Точная работа, все сделано классно — за исключением сюжета с фельдшером-комиссаром. И дело тут не в национальном вопросе, а в том, что именно в этом пункте — его еще раньше называли пятым — крупному художнику Алексею Балабанову заметно отказывает художественная сила. В целом же «Морфий», если вспомнить самим Балабановым когда-то придуманное чередование «фильмов для себя» и «фильмов для других», кажется принадлежащим к числу последних. Степень авторской кровной и даже кровавой причастности в сравнении с предыдущим «Грузом 200» — принципиально иная.
Михаил Трофименков: Шедевр Алексея Балабанова, сравнимый, пожалуй, с «Черным человеком» Сергея Есенина, где снег, как и в фильме, «до дьявола чист». Вот именно, что «до дьявола». Невозможное, казалось бы, сочетание ювелирной выстроенности изображения с предельной концентрацией тоски и боли. Безжалостное препарирование мифов русской культуры: о враче-подвижнике, о декадансе, о сельской, крыжовенной благодати. Натурализм не заставляет отводить глаза от экрана, поскольку Балабанов не опускается до того, чтобы бить зрителей «ниже пояса». Финал формулирует то, о чем часто забывают: Балабанов, как любой великий режиссер, снимает кино прежде всего о кино.
Алексей Востриков: Собственно, по режиссуре «Морфий» довольно спокоен, даже сдержан (после «Груза 200»), но балабановский почерк ни с чем не спутаешь. В первую очередь (для меня) — это синкопический сдвиг акцента с действия на эмоцию, с события на смысл. И, как всегда, блестящая и очень уместная игра актеров. О Леониде Бичевине хочется сказать отдельно. Ему досталась роль, за которой так или иначе стоял Сергей Бодров, но он вывел ее совершенно самостоятельно и безоглядно, очень лично и при этом безжалостно к самому себе.
Зара Абдуллаева: Кино для Балабанова — форма наркозависимости, а также способ преодоления метафизических и вполне конкретных фобий. Интимность «Морфия» в том, что кино — еще и самоубийственный наркотик, дающий короткое забвение. Неслучайно врач-морфинист стреляется в синематографе и под гогот зала. Образ врага, который у Балабанова ассоциируется с карикатурным евреем — членом РСДРП, сочетается с отсутствием всяких иллюзий насчет русского народа. Трагическая картина. Но по-прежнему актуальным остается вопрос, заданный Маяковским в его статье «Два Чехова»: «Как гражданина отличить от художника?» Прозрачную лаконичную режиссуру, чувство ритма, изумительные концовки эпизодов невозможно сымитировать или стилизовать. «Морфий» — фильм не эстетский и не китчевый, а эти понятия зачастую сходятся. Эстеты не портят свои произведения. Балабанов же, невротически впрыскивая ксенофобские мотивы, их портит. Усугубляя персональную и режиссерскую тягу к запечатлению распада.
Эдуард Лимонов: Фильм свежий, не монотонный, оживляемый то вдруг ядовито-зеленой дверью, то отрезанной культей кровавой ноги, падающей в таз («плюх!»), то обгорелыми телами несчастливых помещиков. Это сделано в жанре фантастического реализма — собственного изобретения Балабанова. Ну и хорошо. Отличный молодой актер в главной мужской роли. Естественная в роли медсестры-немки Дапкунайте. У меня от фильма осталось ощущение живой бодрости...
Вероника Хлебникова: Прекрасный запаянный стерильный шар, где белый снег во тьме египетской хлопьями, поезда ходят, как все идет и идет, и лошади сквозь буран, и волки вдогон, и жить нечем, и дышать поздно. То ли ты его встряхнул и поднял мутную нарядную взвесь, то ли он тебя втягивает. Еще коробка с хирургическим инструментом, про чье назначение думать неприятно, а все одно — загляденье. Герои, о которых ни-че-го, только то, что видишь, там, где застанешь. Надрывают ли душу эта метель, этот выстрел, этот синематограф-сад? Или вот инсект, впаянный в смолу, о нем как, печалиться? Алексей Октябринович точный гений, восхищает и жалит, пока янтарь не загустел.
Александр Тимофеевский: Кино — искусство не только изображения, но и времени, а Балабанов — один из двух-трех русских режиссеров, чьи фильмы об этом напоминают. Монтажные фразы «Морфия», рассчитанные до миллисекунды, обрывающиеся на полуслове, томительны и выразительны, как у Антониони. Если «Груз 200» был самым откровенным фильмом Балабанова, то «Морфий» — самый тонкий его фильм. «Тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным», — говорил Пушкин. На этот раз все соединилось — не в одном фильме, так в одном Балабанове.
Морфий / «Сеансу» отвечают ... // Сеанс. 2009. № 37–38.