Лидия Маслова: Безысходное кино о кино, о скудости возможностей и узости интересов синематографа. «Даже если мы, ребята, поголовно вооружимся Panavision’ами и Dolby Surround’ами, — говорит Балабанов своим коллегам, — все равно, как и сто лет назад, ничего у нас по большому счету нет, кроме любопытства зрителя к голым ягодицам. И пустоватая “драма из жизни” — самое большое достижение, возможное на нашем поприще…»
Виктория Белопольская: Мне эта картина говорит только об одном: невозможно преувеличить психологическое воздействие монохромного, вирированного изображения на всех нас, пожирателей цветного «Кодака» и «Фуджи». Это для нас нечто вроде «экстази».
Мирон Черненко: Чуждое мне кино — и по смыслу, и по исполнению, и по пластике, поскольку не люблю декаданс в принципе, русский декаданс — тем более, а санкт-петербургскую версию русского декаданса — в особенности. Другое дело, что не было в этом сезоне картины такой изысканности и с таким чувством стиля.
Нина Цыркун: Те, кому фильм не понравился, говорят: зато снято хорошо. Я бы так не сказала. Балабанов превращает экран в культурную свалку отходов символизма. Сиамские близнецы — Джекил и Хайд; няня — фаллическая мать; слепая докторша — просто героиня «Рабы любви» в одной из своих ролей. И все это в охряном монохроме — самое дешевое средство «стильности». Стильность, может и есть, но стиля нет. Полно символов и ни одной метафоры, то есть все на воде и ничто не движется.
Юрий Гладильщиков: С одной стороны, самый стилистически безукоризненный фильм последних лет. С другой, пустышка без подтекстов и надсмыслов. Логичнее всего рассматриват «Уродов…» как интеллектуальную провокацию. Думаю, Балабанов валял дурака, но облек дуракаваляние в такие формы и затронул такое количество гвоздевых интеллектуальных тем (порок, порка, извращение, кинематограф, нетрадиционная любовь, рубеж эпох), что попросту вынудил критиков искать шифры и изобретать трактовки.
Наталья Сиривля: Мазохистские и вуайеристские авторские комплексы в красивой упаковке. Герметичность упаковки позволяет наблюдать захватывающий процесс размножения болезнетворных бацилл без риска подхватить инфекцию. Радует тепло лирического чувства, нежность автора к своим монструозным персонажам — ведь болезненная искренность все же лучше здоровой лжи.
Ирина Павлова: Эротическим фантазиям прыщавого подростка воздвигнут изысканный целлулоидный памятник. Жаль, что болезненные авторские комплексы оказались так важны для осчастливленного фильмом человечества. Я огорчилась бы, если бы Рембрандт писал примитивные садомазохистские порносюжеты. Впрочем, они, скорее всего, оказались бы и не примитивны, и общезначимы. Напрашивается вывод: Балабанов — не Рембрандт.
Александр Трошин: Как всякий стильный фильм, «Уроды…» — продукт эпохи мнимостей. И одновременно — эстетический приговор ей. Но меня больше мучает вопрос не эстетический и не культурологический — скорее психоаналитический: что должен испытывать человек, направляя взгляд камеры на два детских тельца — беззащитных, униженных раздетостью?
Станислав Ф. Ростоцкий: Не столько кино в чистом виде, сколько весьма занимательный тест, заставляющий думать о собственных психоаналитических проблемах. Это как раз тот случай, когда каждый понимает в меру своей испорченности. Холодные руки инфернальных порнографов с глумливым равнодушием перебирают самые потаенные и отвратительные «струны сердца». Ощущать это довольно неприятно. Но еще неприятнее осознавать, что экранный хоровод «аномалий и извращений» претит тебе вовсе не так сильно, как хотелось бы.
Сергей Кузнецов: У меня нет никаких этических претензий к фильму Балабанова, только эстетические. Сюжет стилизован под немые фильмы, изображение — под фотографии начала века, а манера актерской игры вызывает в памяти советское кино «о дореволюционном прошлом». Три эстетики не взаимодействуют, а механически накладываются друг на друга. Но чтобы заметить это, надо знать немое кино и старую фотографию несколько лучше, чем большинство зрителей и критиков.
Марина Дроздова: Как следует из преамбулы фильма, его герои вышли из сюртуков, платьев и пеньюаров персонажей скабрезных фоточек начала века — поэтому от них и веет застенчивым позерством, угловатой старательностью. Стилистика фильма являет собой чистый продукт в том смысле, что это «одна мысль в формах одной мысли»: наверняка найдутся поклонники такого «дистиллированного» подхода, к тому же созвучного ясной методике порнодела.
Петр Шепотинник: Режиссер чувствует себя в фактуре того времени не совсем уверенно, как в антикварном магазине незнакомого города. Минимализм фильма вынужденный, а не благоприобретенный, вторжение в дебри прошлого века наталкивается на мучительную необходимость его просто-напросто обживать. Не знаю, может ли служить похвалой фильму то, что он открыт для любых постмодернистских трактовок — эти сросшиеся близнецы готовы быть чем угодно, вплоть до евразийского образа России, в которой испокон веков плотское борется с духовным, языческое с христианским, «левое» с «правым» и так далее.
Дмитрий Быков: К миру и тем, кто его населяет, Балабанов относится с брезгливостью. В его фильме так всех жалко, что удавить хочется. Заставить сиамских близнецов позировать нагишом и исполнять «однозвучно звенит колокольчик…» — значит действительно очень сильно устать от людей. Или от собственного отношения к людям. А может, к уродам. В мире Балабанова это синонимы.
Ирина Любарская: Если мода главным героем последнего десятилетия века делает «фрика» — так тому и быть. Многие не захотели замечать «людей», упирая на «уродов» и обвиняя автора в «проповеди разврата и имморализма». Мне хочется защитить от этих обвинений грустных балабановских садомазохистов, которым их застенчивый сладкий экстаз принес бесконечную печаль и безнадежность. Балабанов снимал кино о стиле, а его судят с точки зрения чистоты нравов.
Зара Абдуллаева: Инфантильное небрежное кино. Словно Балабанов вдруг разучился делать то, в чем был силен. Тогда уж лучше популистский «Брат», чем этот допотопный «эстетизм».
Денис Горелов: Кафкианские жуки Балабанова полезли наружу. Лавры и фимиам высокому ремеслу. Дружное «фе» отталкивающему аморализму сюжета. Фильм из разряда «не хочу даже вставить в книжку». А никуда не денешься.
Леонид Попов: Фильм Балабанова — с сюжетом, который никакой не сюжет, с героями, которые никакие не герои, со смыслом, который никакой не смысл — прежде всего о том, что само кино просто целлулоид, просто тени на белом экране, и ничего больше.
«Сеансу» отвечают: «Про уродов и людей» // Сеанс. 1999. № 17–18.