Мир вокруг нас — и об этом я начала догадываться давно — сходит с ума. Или уже сошел. Все помешались на принадлежности к группе, клану, эстетическому (обычно туманному) принципу. Видимо, Алексея Балабанова, автора истеричного «Замка» из слоновой кости, в какой-то момент осенило: важнее всего самоидентификация, важнее всего узнавать себя при встрече. Не дать себя заморочить и изменить — вот что самое важное и для господина Землемера, и для господина К., и для господина Б. Тот факт, что мы торжественно открываем для себя вещи столь очевидные, — лишнее свидетельство нашей совершенной растерянности. Вот я и тянусь к балабановскому «Замку» — к балабановскому именно, а не кафкиано-балабановскому. Потому что его «Замок» — не психоделика кафкианская, а противостояние безумию окружающей среды, стоическая оборона собственного мира, того, что всегда с тобой. Это не экранизация незавершенного романа Кафки «Замок». Это экранизация того романа, который мы получили в свое время (в наше время) по почте в обложке журнала «Иностранная литература» и сами отнесли в переплетную мастерскую. А потом с заботливым трепетом (отчасти авторским, а не просто читательским) забрали — уже в тверденьком переплете — и поставили на свою полку. Эту книгу мы сделали для себя сами. О, как я понимаю порыв сценаристов — завершить роман Кафки за Кафку, вместо него. Они — явно подписчики «Иностранки»», они дописывали не роман Кафки, а книгу, которую тогда забрали у переплетчика. Ведь мир сошел с ума — значит, надо сохранить любимую вещь в твердом переплете жанра. «Замок» Кафки был романом без конца по определению. Сообщение ему развязки переводит его в другой жанр. В данном случае — почти в комедию. Само присутствие развязки — попытка привнести структуру в морочащий и хаотичный мир Замка и «Замка». Осенение Землемера мыслью, что главное — это оставаться Землемером, даже когда тебя уже освоили как Брунсвика, — есть попытка преодолеть хаос и морок того, в чем мы живем. В мире романа есть Замок, есть Деревня, есть Землемер. По заглавным буквам мы узнаем, что обезличенность функций является принципом и все носит характер собирательности. Балабанов же сообщает кафкианской среде материальность, конкретность. Чего стоит диковинное приспособление, с помощью которого едят куриные ноги — нечто стилизованно-медиевистское и, скорее всего, имеющее автора в бутафорском цехе. Балабанов играет с морочащим миром в поддавки с некоторым отчаянием. Имя нарицательное становится собственным, а собственное — нарицательным: господин Брунсвик, с помощью которого реализуется коварный план по отрешению Землемера от его индивидуальности, не по-кафкиански характерен, по-гоголевски смешон и мог бы дать свое имя целому типу — по примеру Хлестакова. В мире балабановскго «Замка» особенно глупо звучит фраза недоброжелателя, обращенная к Землемеру: «Я знаю про вас все: вы — землемер». По Балабанову, Землемера намеренно завлекли, чтобы назвать его со строчной буквы, чтобы его судьбу подменить судьбой Брунсвика. Чтобы его органическая свободность не могла оказаться разрушительной для тутошнего уклада — как привезенная им музыка грозила отменить привычный психоделический кордебалет на постоялом дворе. Балабановский «Замок» принадлежит нашей эпохе — однодневке, в которой причастность некой «деревне» решает больше, чем твои собственные — имя, работа, жизнь. «Я знаю про вас все: вы — землемер». Важно не то, что вы знаете про меня, — важно то, что я знаю про себя: я — Землемер.

Белопольская В. В твердом переплете жанра // «Сеанс». 1994. № 9.