С первого по пятый класс я ходила в вальдорфскую школу по системе Рудольфа Штайнера. Это был один из первых в России закрытых лицеев. Мы там изучали гуманитарные науки, религию, этнос, русский эпос, музыку, языки; лепили из глины, рисовали…
Обычная школа была для меня кошмаром, я не смогла в этом жить. Я вышла первый раз в жизнь, в общество, и оно обернулось ко мне сразу агрессией, негативом: все нельзя, все плохо. Я красила глаза и губы в черный цвет, ходила в черном, у меня были волосы на глаза, и все говорили, что это плохо. За мной ходили толпы моих одноклассников и чмырили меня: говорили, что я уродина, что я какая-то недоделанная, ужасно меня обзывали. Я подумала: этих детей довели их родители и учителя до этого. Учителя агрессивные, поэтому и дети агрессивные. И спасать их бесполезно, с ними не поговоришь. В тот период, когда я училась, индивидуальность подавляли.
Сначала я поступала на факультет зооинженерии, потому что к тому моменту уже закончила несколько курсов при Российской кинологической ассоциации, получила диплом хендлера. Хендлер — это человек, который готовит собаку к выставке, знает, как ее причесать, показать с лучшей стороны. Мне это очень нравилось, я поняла, что собаки — это мое. Лет с тринадцати я начала заниматься собаками, и у меня это по-настоящему хорошо получалось. Но на меня насели: «Зачем тебе это? Посмотри на свою заводчицу: она толстая, старая, семь овчарок дома, все ободрано… Ты так хочешь?» Так мне внушили, что надо заняться искусством.
Мое увлечение кино началось с фильма «Калигула» и Малколма Макдауэлла. Мне было восемнадцать лет, я тогда только поступила учиться к Марине Разбежкиной, хотела стать режиссером, но еще сомневалась. Я посмотрела «Калигулу», полюбила Макдауэлла и захотела, чтобы он на мне женился. Это был такой большой толчок для меня. Так получилось, что Макдауэлл был в Киеве — снимался в фильме «Эвиленко». У меня вообще не было денег, но я собрала шмотье и поехала. Я просто такой человек — мне надо было его увидеть. В Киеве я пришла на Студию им. Довженко — там с итальянской стороны были продюсер Марио Котоне и сценограф Нелло Джорджетти — и сказала, что хочу с ними тусить. Макдауэлл подошел, поцеловал мне руку, познакомился со мной, и они меня взяли к себе жить — они снимали квартиры на Крещатике. Меня многому учили, режиссер фильма водил на площадку, все показывал. Когда они уезжали, Марио сказал, что я их дочка, дал мне еды, денег и подарил бутылку граппы. Он спросил, кем я хочу быть: актрисой или режиссером? Я сказала, что потом напишу… Стала режиссером.
У Разбежкиной я училась, сидя у нее дома за чашкой чая. Она помогла мне полюбить людей — я была злобным ребенком и грызла ногти. Еще в плане гуманизма на меня повлиял Боря Хлебников. Я, например, раньше много матом ругалась, и мне все грубо говорили, что так нельзя. А Боря — мы с ним как-то сидели в деревне на телеге, и он так нормально объяснил мне все, и я поняла: ругаться матом так часто не стоит. Я со многими людьми сталкиваюсь, и все пытаются в основном учить, особенно наши гламурные режиссеры. Но я их не слушаю, потому что в большинстве своем они все врут.
Я черпаю материал изнутри себя — эмоции, информацию, отношение к миру. Здесь может сказаться даже то, с каким настроением я утром встала. Никогда не снимаю про то, чего не знаю. Может быть, поэтому у меня так хорошо получается, как говорят некоторые люди, чье мнение для меня очень дорого. Но не надо думать, что я грубо сдираю кальку с реальности, я все равно моделирую пространство в кадре — такое, как мне угодно.
Когда я делала «Все умрут, а я останусь», то хотела показать, как эти девочки ссорятся, как они дружат, как мирятся с родителями. Мне интересно было создать атмосферу полного отчаяния, когда кажется, что ты вот-вот осуществишь свою мечту, а вместо этого приходится преодолевать еще одно препятствие. И ты становишься все холоднее, холоднее, холоднее — и взрослеешь таким образом.
Невозможно снимать про чужое горе, надо снимать только про себя. Каждый герой — это ты. И вот видите, в какой ситуации я оказалась, я убила Аню Носову («Школа»), похоронила и попрощалась с героем, который был со мной в кинематографе пять лет. Я сейчас осталась одна.
Еще до сериала «Школа» я хотела снять фильм по роману Лимонова «Это я, Эдичка», но пока не получается. Никто не хочет этим конкретно заниматься, не интересно никому. Я не знаю, почему. Это даже не проблема режиссера, может, тема такая… никому неинтересная, романтическая слишком. Я знаю режиссеров, которые хотели делать такое же кино, но у них тоже не получилось. В основном все хотят снимать развлекательное, жанровое кино.
Бессмысленно — держать актеров в подвалах темных и кормить их мышами. Это глупый прикол артхауса, который уже не работает. Я скорее набираю тех, с кем бы мне было интересно работать, и потом прикидываю, кто какую роль мог бы сыграть. Иногда я даю им сценарий и предлагаю выбрать роль, которая больше нравится. И они выбирают — то, что им было бы легче сделать. Или, наоборот, то, что им было бы труднее, но они точно бы смогли. Я наблюдаю за ними на пробах и говорю: да, правильный вектор. Но иногда — нет, давайте попробуем другую роль. Никакого этого эффекта тяжелого артхауса нет, все происходит по наитию.
У нас любят фильмы, которые дух времени отражают. А в моих фильмах это вообще мимо. И мне нравится. Я совсем не готова ловить этот дух как-то специально — я оторвана от времени и не хочу. Мне же приходят сценарии, я читаю. Какие там актуальные темы? Или политические, или провинциал приезжает в Москву: мир контрастов, противостояние серого мира и личности, обыватели — серые, Москва — серая, кто-то в дорогой тачке пьет шампанское, а герой на лавке, но он добьется своего… А Москва не серая. Она на самом деле цвета фуксии, и небо у нее оранжевое.
Мой самый любимый фильм — «Пила». Я все продолжения смотрела. Там гениальный смысл, весь Новый Завет режиссер смог уложить в полтора часа. Когда хожу по «Мосфильму», говорю людям, которые проходят мимо: «Почему вы не режиссер фильма “Пила”»?» Если бы я встретила кого-нибудь из съемочной группы, сразу бы попросилась к ним на работу.
Я не смотрю кино других режиссеров. У меня личная трагедия, связанная с тем, что я четыре года не могла снять то, что я хочу, и мне очень трудно было смотреть чужое кино, особенно русское. Если я вижу, что это круто, то я переживаю, потому что мне тоже очень хочется сделать круто и показать свое кино на фестивале. Однажды мы с моим другом Николаем Хомерики подходили к кинотеатру, где шел его фильм, и у меня были слезы на глазах. Я тогда поняла, что не смогу зайти внутрь.
Валерия Гай Германика (по материалам интервью разных лет)