Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Тарханов был в кинематографе почетным, но гостем
Леонид Трауберг о Тарханове

И вот парадокс: кощунственно, признаюсь, что человек, о котором пойдет сейчас речь, не слишком украсил наш фильм, а был он актером категорически превосходным, пойду дальше — блистательным. Ничего еретического в моем суждении нет. Имя артиста Московского Художественного академического театра Михаила Михайловича Тарханова золотыми буквами вписано в историю мирового сценического искусства.

Всем известно выражение: человек он был!

Слово «артист» трактуется далеко не однозначно. Очень часто даже с усмешкой, когда говорят о взломщиках. Очень часто забывая о том, что в основе слово «ars» — «искусство». Гиганты-художники Возрождения выше всего ставили артистизм — неограниченную власть художника над искусством.

Тарханов был и по званию, и по существу народным артистом. Народ — десятки, даже сотни тысяч — не только обожали его, они снимали шапки перед его искусством, как некогда, входя на Красную площадь. Он заслужил это, но об этом позже.

Как многие другие, он снимался в фильмах, в неплохих фильмах, и, подумать только, не оставил ни одного по-настоящему значительного образа. Играл роли в кино хорошо, просто не способен был играть плохо. И ставили эти фильмы не всегда рядовые режиссеры. Назову хотя бы Владимира Петрова. В фильме «Петр Первый» Тарханов исполнял роль полководца Шереметьева. Хорошо исполнял. Позволю себе сказать, смачно. А все-таки отошел на второй план. На первом были Николай Симонов, Алла Тарасова, Михаил Жаров, и вовсе не потому, что им было уделено большее место. Не слишком много сцен у Черкасова с Зарубиной, а как запомнились! В небольшой роли запомнился В. Р. Гардин. Может быть, Гардину был ближе кинематограф, чем выдающемуся актеру театра. Конечно, Гардин тоже начинал с театра, был известным актером, партнером Комиссаржевской. Но Гардин много лет был связан с кино, сам ставил вошедшие в историю фильмы. В его постановках, как и в его игре, нет-нет, да проглядывал театр. Однако Гардин понимал, что кинематограф не совсем театр, что играть в кино надо с учетом его специфики.

Тарханов был в кинематографе почетным, но гостем, театр владел всем его существом, всеми мыслями, отойти от этого он просто не мог, и, вероятно, не могли помочь ему в этом и режиссеры, волнующиеся от одного сознания, что снимают Тарханова.

Пожалуй, больше других не могли этого сделать мы, Козинцев и я, приобщившие Михаила Михайловича к кино.

1931 год. Николай Погодин написал для нас интереснейший сценарий, названный «Путешествие в СССР». Центральный персонаж — староста деревенской артели Алфей.

Нам было ясно, кто должен играть эту роль, — Иван Михайлович Москвин. Для нас, до того работавших исключительно с питомцами ФЭКСа, это был невероятный прыжок. Но времена меняются, и люди с ними.

Приехав в Москву, я позвонил Ивану Михайловичу, несколько запинаясь, высказал ему нашу просьбу, вкратце объяснил, что за роль. Он со всею любезность радушного хозяина театральной Москвы пригласил меня днем в театр.

Мы сидели, Москвин и я, в полутемном пустом фойе, на диванчике, он сказал мне, что картин наших не видел, но знает о нас, — в частности, потому, что наш оператор Андрей Москвин его дальний родственник. И тут же добавил: «То, что вы мне рассказали о роли, — мне по душе, но беда в том, что мне на несколько месяцев запрещена работа. Почки. Вероятно, предстоит операция». И продолжал: «Но я хотел бы вам рекомендовать: возьмите моего брата, Тарханова. Надеюсь, он вам нравится как актер?» «Еще бы!» вырвалось у меня. «А вот и он идет», — сказал Москвин и повысил голос: «Миша!» Из полутьмы фойе возникла фигура человека чуть менее массивного, чем Иван Михайлович. Мы познакомились, завязалась беседа, Михаил Михайлович, к нашему счастью, вошел в нашу жизнь. Словно желая превратить эту встречу в неслыханный праздник, судьба даровала мне еще одно. Вдруг оба брата (еще не зная почему, и я с ними) встали. К нам неторопливо подошел, как мне показалось, гигантского роста человек. Москвин представил меня Станиславскому. Станиславский сказал полушутливо: «Сманиваете наших актеров в кино? Тарханова очень стоит снимать».

Тарханов начал сниматься в фильме. Не могу умолчать — ансамбль был хорош. Бабанова, Гарин, Чирков, Каюков.

Казалось, все предвещало успех, но не вышло. Едва начав съемки на юге, мы прекратили их из-за отсутствия занятого на «Встречном» звукооператора, а позднее вдруг решили, что фильм вообще снимать не будем. По двум причинам: сам жанр эксцентрической комедии внезапно разонравился нам, и что самое важное — настойчиво беспокоил нас возникший за два года до этого замысел картины о большевистском подполье.

Остановка «Путешествия» не повлияла на наши отношения с М. М. Тархановым. Смею думать, дружба продолжалась. Во всяком случае, когда мы предложили актеру исполнить в фильме о Максиме роль Поливанова, — так сказать, крестного отца героя, — Михаил Михайлович охотно согласился.

Образ, сделанный им, остался в истории советского кино, но, признаю, образ мог быть значительнее, ярче.

Виновны в этом, конечно, были мы, постановщики. В картине имеются мелкие досадные просчеты: в то время не диктовали текстов листовок, просто писали их, еще никто не называл Ленина по имени-отчеству. Самой большой ошибкой было то, что мы считали Поливанова «старым большевиком». В 1910 году даже Ленину было только сорок, в партии работали преимущественно тридцатилетние. Я понимаю, что нам хотелось поярче оттенить разницу между опытным подпольщиком и новичком в партии. Однако это было все-таки ошибкой.

Еще важнее другое, и об этом мне хотелось бы сказать. Как ни странно, в ФЭКСе мы достаточно рано приняли на вооружение так называемый «застольный» период (предсъемочный), вспоминаю интересные репетиции «Нового Вавилона»; помогало то, что большинство ролей играли наши ученики, занимавшиеся только кино. Примерно так началась постановка «Юности Максима». По причинам, на которых не буду останавливаться, съемки фильма были отложены почти на полгода. Все это время мы усердно репетировали с актерами. Полагаю, что именно поэтому так легко и просто вошли в свои образы Чирков, Кибардина, Каюков. С Тархановым дело обстояло сложнее. Он был очень занят в театре и мог только, что называется, наезжать. Ни о какой серьезной «подготовке образа» нельзя было и мечтать, а между тем именно в этом случае она была весьма нужна. Попробую объяснить. Многие образы М. М. Тарханова в театре остались навсегда памятными, некоторые стали почти легендарными. Назову только три: Городничий в «Горячем сердце», Собакевич в «Мертвых душах», хозяин пекарни в инсценировке горьковской повести «В людях».

В «Горячем сердце», в колдовском ансамбле (Москвин, Грибунин, Шевченко, Хмелев, Еланская) Тарханов пленил всех с первого появления на сцене. Пытаюсь понять: что же было особенного в его игре, и не могу. Ну, конечно, огромный талант не мог не проявиться в исполнении, но, по большому счету, талантливы были все исполнители, а Тарханов все-таки выделялся.

Выскажусь парадоксально: потому, что совершенно не старался выделиться, даже как-то тушевался. Рядом были до предела яркие, громкие, цветастые купцы, Курослепов и Хлынов (Грибунин и Москвин), и просто неправдоподобная по сочности Матрена Шевченко, а городничий даже голоса ни разу не повысил; угрожая великолепному дворнику Силану Хмелеву неслыханными карами, он говорил воркующе, почти любовно. И зал влюбился в этого несомненного представителя темного царства. В середине второго акта Градобоев говорил сам себе: «Пойти, что ли, на рынок?» — делал шаг в кулисы, останавливался и прямо на зрительный зал, улыбаясь чему-то, мягко добавлял «для порядку». Аплодисменты в этом театре были запрещены, но минуты три хохотали так, словно кричали «ура!».

В «Мертвых душах» Тарханов вовсе не улыбался. Сидел тяжело, говорил мало (хотя, расхваливая души, вдруг распалялся). Невозможно забыть сцену губернаторского обеда. Собакевич сидел на углу стола, ближнем к публике, боком к залу. Когда Москвин-Ноздрев обличал Чичикова-Топоркова, Собакевич сидел недвижно. Но внезапно все взоры отводились от двух главных героев сцены. Из-за стола, опять-таки прямо на публику выползал чудовищный башмак Собакевича, потом вся нога, потом Собакевич, пригнувшись к полу, проходил по авансцене к кулисе.

И опять рев зала был таким, что действие как бы останавливалось. Великолепные актеры и товарищи Москвин и Топорков ничуть не обижались и терпеливо ждали. Так же принимал зрительный зал Тарханова-булочника, когда он в знаменитой сцене разговора с Алешей выходил в какой-то невероятной ночной рубахе и штанах, с опухшим от непрерывного сна лицом. Как известно, от игры Тарханова в этой сцене автор повести пришел в восторг, допытывался, не знал ли Тарханов лично Алешиного хозяина. Позволяю себе задуматься. Все три персонажа, по существу, отвратительны, но в Тархановском воплощении, ничего не поделаешь, они были на редкость симпатичными.

Что же получается: обеление мерзавцев? Тенденция к всепрощению?

Тарханов был артистом. Он не схемы воплощал, не однозначные категории, — он воплощал правду истории, проникал в глубь образов. Конечно, в основе был гений Станиславского. Тарханов был достоин учителя.

Аракчеев, несомненно, был бурбон, но исключение. Лорис- Меликов, Победоносцев, даже Столыпин — люди лощеные, воспитанные, и, тем не менее, мы помним «совиные крыла» Победоносцева над Россией, Треповское «патронов не жалеть!», Столыпинский «галстук» (виселицу).

Станиславский великолепно понимал все это. Репетируя с Тархановым, он предлагал ему видеть перспективу Градобоева: не только в губернаторы, но и в министры. И даже в цари. А может быть, в Иваны Четвертые. Это уже не Станиславский, а Чичиков (вернее, Гоголь), глядя на спину Собакевича, представляет его себе в Петербурге большим человеком. Не Тарханов, другой гениальный ученик Станиславского, Михаил Чехов, в роли Хлестакова, глядя на царский портрет, «примерялся».

Хлестаков-царь — верх комизма, но и нечто, вызывающее трепет.

Не знаю, доходил ли Тарханов до этакой инфернальности (Чехов — Аблеухов): вероятнее всего, он уклонялся от ясного подтекста. В его исполнении Собакевич не был кошмаром, но на помощь приходили всем памятные гоголевские строки.

Ну где же нам, постановщикам, получавшим, так сказать, любимого актера на день, на два, было «искать перспективу»?! Мы довольствовались тем, что Поливанов впечатлял по-своему, отечески вел молодого Максима.

Конечно, я мог бы сослаться на то, что и другие кинообразы Тарханова (Дикой в «Грозе», купец в «Иудушке Головлеве», помещик в «Дубровском») в сравнение с Градобоевым не идут. А все-таки жаль, была у нас возможность использовать предоставившийся нам праздник — поднять еще выше образ Поливанова и, повторю — не вышло.

Но радость была, о ней и написал.

Трауберг Л. Восемь и один. Групповой портрет. М.: Всесоюзное бюро пропаганды киноискусства, 1985.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera