И вот парадокс: кощунственно, признаюсь, что человек, о котором пойдет сейчас речь, не слишком украсил наш фильм, а был он актером категорически превосходным, пойду дальше — блистательным. Ничего еретического в моем суждении нет. Имя артиста Московского Художественного академического театра Михаила Михайловича Тарханова золотыми буквами вписано в историю мирового сценического искусства.
Всем известно выражение: человек он был!
Слово «артист» трактуется далеко не однозначно. Очень часто даже с усмешкой, когда говорят о взломщиках. Очень часто забывая о том, что в основе слово «ars» — «искусство».
Тарханов был и по званию, и по существу народным артистом. Народ — десятки, даже сотни тысяч — не только обожали его, они снимали шапки перед его искусством, как некогда, входя на Красную площадь. Он заслужил это, но об этом позже.
Как многие другие, он снимался в фильмах, в неплохих фильмах, и, подумать только, не оставил ни одного
Тарханов был в кинематографе почетным, но гостем, театр владел всем его существом, всеми мыслями, отойти от этого он просто не мог, и, вероятно, не могли помочь ему в этом и режиссеры, волнующиеся от одного сознания, что снимают Тарханова.
Пожалуй, больше других не могли этого сделать мы, Козинцев и я, приобщившие Михаила Михайловича к кино.
1931 год. Николай Погодин написал для нас интереснейший сценарий, названный «Путешествие в СССР». Центральный персонаж — староста деревенской артели Алфей.
Нам было ясно, кто должен играть эту роль, — Иван Михайлович Москвин. Для нас, до того работавших исключительно с питомцами ФЭКСа, это был невероятный прыжок. Но времена меняются, и люди с ними.
Приехав в Москву, я позвонил Ивану Михайловичу, несколько запинаясь, высказал ему нашу просьбу, вкратце объяснил, что за роль. Он со всею любезность радушного хозяина театральной Москвы пригласил меня днем в театр.
Мы сидели, Москвин и я, в полутемном пустом фойе, на диванчике, он сказал мне, что картин наших не видел, но знает о нас, — в частности, потому, что наш оператор Андрей Москвин его дальний родственник. И тут же добавил: «То, что вы мне рассказали о роли, — мне по душе, но беда в том, что мне на несколько месяцев запрещена работа. Почки. Вероятно, предстоит операция». И продолжал: «Но я хотел бы вам рекомендовать: возьмите моего брата, Тарханова. Надеюсь, он вам нравится как актер?» «Еще бы!» вырвалось у меня. «А вот и он идет», — сказал Москвин и повысил голос: «Миша!» Из полутьмы фойе возникла фигура человека чуть менее массивного, чем Иван Михайлович. Мы познакомились, завязалась беседа, Михаил Михайлович, к нашему счастью, вошел в нашу жизнь. Словно желая превратить эту встречу в неслыханный праздник, судьба даровала мне еще одно. Вдруг оба брата (еще не зная почему, и я с ними) встали. К нам неторопливо подошел, как мне показалось, гигантского роста человек. Москвин представил меня Станиславскому. Станиславский сказал полушутливо: «Сманиваете наших актеров в кино? Тарханова очень стоит снимать».
Тарханов начал сниматься в фильме. Не могу умолчать — ансамбль был хорош. Бабанова, Гарин, Чирков, Каюков.
Казалось, все предвещало успех, но не вышло. Едва начав съемки на юге, мы прекратили их
Остановка «Путешествия» не повлияла на наши отношения с
Образ, сделанный им, остался в истории советского кино, но, признаю, образ мог быть значительнее, ярче.
Виновны в этом, конечно, были мы, постановщики. В картине имеются мелкие досадные просчеты: в то время не диктовали текстов листовок, просто писали их, еще никто не называл Ленина по
Еще важнее другое, и об этом мне хотелось бы сказать. Как ни странно, в ФЭКСе мы достаточно рано приняли на вооружение так называемый «застольный» период (предсъемочный), вспоминаю интересные репетиции «Нового Вавилона»; помогало то, что большинство ролей играли наши ученики, занимавшиеся только кино. Примерно так началась постановка «Юности Максима». По причинам, на которых не буду останавливаться, съемки фильма были отложены почти на полгода. Все это время мы усердно репетировали с актерами. Полагаю, что именно поэтому так легко и просто вошли в свои образы Чирков, Кибардина, Каюков. С Тархановым дело обстояло сложнее. Он был очень занят в театре и мог только, что называется, наезжать. Ни о какой серьезной «подготовке образа» нельзя было и мечтать, а между тем именно в этом случае она была весьма нужна. Попробую объяснить. Многие образы
В «Горячем сердце», в колдовском ансамбле (Москвин, Грибунин, Шевченко, Хмелев, Еланская) Тарханов пленил всех с первого появления на сцене. Пытаюсь понять: что же было особенного в его игре, и не могу. Ну, конечно, огромный талант не мог не проявиться в исполнении, но, по большому счету, талантливы были все исполнители, а Тарханов
Выскажусь парадоксально: потому, что совершенно не старался выделиться, даже
В «Мертвых душах» Тарханов вовсе не улыбался. Сидел тяжело, говорил мало (хотя, расхваливая души, вдруг распалялся). Невозможно забыть сцену губернаторского обеда. Собакевич сидел на углу стола, ближнем к публике, боком к залу. Когда
И опять рев зала был таким, что действие как бы останавливалось. Великолепные актеры и товарищи Москвин и Топорков ничуть не обижались и терпеливо ждали. Так же принимал зрительный зал
Что же получается: обеление мерзавцев? Тенденция к всепрощению?
Тарханов был артистом. Он не схемы воплощал, не однозначные категории, — он воплощал правду истории, проникал в глубь образов. Конечно, в основе был гений Станиславского. Тарханов был достоин учителя.
Аракчеев, несомненно, был бурбон, но исключение. Лорис- Меликов, Победоносцев, даже Столыпин — люди лощеные, воспитанные, и, тем не менее, мы помним «совиные крыла» Победоносцева над Россией, Треповское «патронов не жалеть!», Столыпинский «галстук» (виселицу).
Станиславский великолепно понимал все это. Репетируя с Тархановым, он предлагал ему видеть перспективу Градобоева: не только в губернаторы, но и в министры. И даже в цари. А может быть, в Иваны Четвертые. Это уже не Станиславский, а Чичиков (вернее, Гоголь), глядя на спину Собакевича, представляет его себе в Петербурге большим человеком. Не Тарханов, другой гениальный ученик Станиславского, Михаил Чехов, в роли Хлестакова, глядя на царский портрет, «примерялся».
Не знаю, доходил ли Тарханов до этакой инфернальности (Чехов — Аблеухов): вероятнее всего, он уклонялся от ясного подтекста. В его исполнении Собакевич не был кошмаром, но на помощь приходили всем памятные гоголевские строки.
Ну где же нам, постановщикам, получавшим, так сказать, любимого актера на день, на два, было «искать перспективу»?! Мы довольствовались тем, что Поливанов впечатлял
Конечно, я мог бы сослаться на то, что и другие кинообразы Тарханова (Дикой в «Грозе», купец в «Иудушке Головлеве», помещик в «Дубровском») в сравнение с Градобоевым не идут. А
Но радость была, о ней и написал.
Трауберг Л. Восемь и один. Групповой портрет. М.: Всесоюзное бюро пропаганды киноискусства, 1985.