Для меня память о Козинцеве вдвойне дорога: он был моим учителем, ему я обязан тем, что пришел в кино, а позднее и в режиссуру.
Началось все в 1923 году, когда я семнадцатилетним пареньком приехал с Урала в Ленинград, начал учиться живописи в художественном училище, а вскоре попытал свои силы и на актерском поприще, исполнив безмолвную роль Бородатого мужика в обрядовом спектакле, поставленном В. Н. Всеволодским-Гернгроссом в его Экспериментальном театре. Я уже убедился, что способности мои к живописи невелики, и тем более меня влекло к совсем иной сфере — к актерству. Тогда-то и случилось, что мой приятель по художественному училищу предложил мне однажды: «Хочешь, пойдем покувыркаемся?»
И мы пришли на Гагаринскую улицу, 1, на шестой этаж, в большой зал, где десятка два молодых людей стояли друг у друга на плечах, образуя пирамиду. Командовали ими двое — Леонид Трауберг, которому уже исполнилось двадцать два года — возраст, по нашему тогдашнему разумению, весьма солидный, и Григорий Козинцев, девятнадцатилетний молодой человек, — он стоял, зажав в зубах спортивный свисток. По сигналу свистка пирамида рассыпалась, после чего мы и представились руководителям мастерской.
Мастерская, именовавшая себя ФЭКС — Фабрика эксцентрического актера. <...>
Я вспоминаю высказанную однажды Козинцевым мысль о том, что своей приверженностью прозе, психологизму, реалистическому исследованию характера он обязан именно тому, что начинал с эксцентриады. Он сказал, что, начав с опрокидывания, потом легко мог поставить все на свои места, без этого ему пришлось бы долго путаться. <...>
He стоит забывать и о том, какую стремительную эволюцию проделали Козинцев и Трауберг в фэксовский период своего пути. <...> Отрицая рутину старого искусства, Козинцев и Трауберг искали пути к искусству живому, актуальному, необходимому современности. Вряд ли иначе они смогли бы прийти к своему «Максиму». <...>
Перелом в нашей фэксовской жизни мы особо ощутили тогда, когда Козинцев и Трауберг вернулись из Москвы после просмотра «Стачки» Эйзенштейна. «Все, что мы делали прежде, — сказал Козинцев, — это в общем-то пустяки. С этим надо кончать». <...>
Во всем, что создано Козинцевым, — и в его фэксовских работах, и в фильмах «Дон Кихот», «Гамлет», «Король Лир», и в его книгах — «Наш современник Вильям Шекспир», «Глубокий экран», «Пространство трагедии» — ощущается цельность его человеческого характера, глубина личности. Евгений Евгеньевич Еней, замечательный художник, постоянно работавший с Козинцевым на всех его картинах начиная с фэксовских времен, не раз говорил мне, что Козинцев — самая удивительная фигура из тех, с какими его сталкивала судьба. Уже в четырнадцатилетнем возрасте он проявил себя как художник, как режиссер, поставив на площади «Царя Максимилиана». Это пламя любви к искусству не угасало в нем до конца дней.
Козинцев был необычайно образован, при всем том что систематическое его образование оборвалось где-то на пятом классе гимназии. Его страсть к книге, знание литературы, поэзии, живописи, театра — весь этот расширяющийся круг интересов и пристрастий сделал его художником, широчайше эрудированным во всех сферах искусства и жизни. Дело, однако, не в образованности и эрудиции самих по себе. Он был человеком не только умнейшим, но и необычайно чутким душевно, человеком с большим сердцем. Человеческая отзывчивость соединялась в нем с глубиной отклика на все волнующие проблемы времени. Это его удивительное качество все отчетливее обнаруживалось с возрастом, с течением лет. <...>
Козинцев никогда не искал легких путей в искусстве. Он стремился говорить о жизни во всех ее сложностях и противоречиях, не боялся вступать в спор с отжившими канонами, не боялся критически пересматривать и созданное им самим. Но в главном он всегда был верен себе, не поступался своими принципами на крутых и острых рубежах жизни, не изменял своим представлениям о человеческих ценностях на протяжении всей жизни — в мнениях, поступках, в отношениях к людям. И это его качество не могли не ценить все, кто был с ним близко знаком.
Стремление своим искусством быть нужным людям побуждало Козинцева обращаться ко многим актуальным темам. «Чертово колесо», «Братишка», «Одна», незавершенный фильм о строителях Магнитки по сценарию Погодина, «Простые люди» — все эти работы говорили о современности, о сегодняшнем дне страны. Но то же стремление руководило им, когда он обращался к далекому прошлому — ставил «Дон Кихота», «Гамлета», «Короля Лира».
Постановки «Гамлета» Козинцев добивался долгие годы — добивался упорно и целеустремленно, убежденный, что Шекспир сегодня окажется как нельзя более современным. Ему приходилось преодолевать инерцию косности. Раздавались голоса, что не дело-де советскому художнику прятаться под крылышко шекспировских сюжетов в наше историческое время. Мы, коллеги Козинцева и его друзья, всячески поддерживали Козинцева в его стремлениях, помогали в спорах, которые решали судьбу постановки. <...>
В своих взаимоотношениях со зрителем Козинцев был честен и требователен. Он считал, что искусство должно помогать обществу умнеть, что не дело художника приспосабливать свои произведения к наиболее отсталой, пассивной части аудитории. <...>
Козинцев был не только ярким и неповторимым художником, но и умным, тонким ценителем чужих работ. Причем в оценках его никогда не было групповой ограниченности, предвзятости, он никогда не судил фильмы других по мерке своих собственных работ. Он прекрасно понимал, что если другой художник видит мир иначе, пытается рассказывать о нем с экрана по-другому, то это вовсе не значит, что его фильм лучше или хуже — он просто иной, он требует оценки по своим собственным, изнутри присущим ему законам. И это было свойственно Козинцеву еще со времени его кинематографической молодости.
Говоря о многообразии художнической и человеческой индивидуальности Козинцева, нельзя не сказать о нем и как о педагоге. Он начал преподавать с самых юных лет. Уже в семнадцать он был учителем в ФЭКСе. Позднее, в годы войны, он начал преподавать во ВГИКе и не ленился трястись на поездах в Москву и обратно, чтобы вести занятия со своими студентами; каждый его приезд становился для них праздником.
Педагогику Козинцев понимал очень своеобразно. Он не терпел заученных лекций по заранее расписанной программе. Он не предлагал ученикам некую сумму полезных сведений. Он вел со студентами диалог, вовлекал их в спор и в этом споре формировал собственную мысль, собственную концепцию. Он не увлекался монологами, которые в конце концов выливаются в риторику. Он находил те жгучие темы и вопросы, которые вызывали взволнованный разговор, и в этом разговоре открывались новые, неожиданные повороты темы. <...>
Козинцев полемизировал не только со своими учениками или со своими оппонентами. Он постоянно полемизировал с самим собой. Он не довольствовался найденным, он опровергал то, что совсем недавно ему самому казалось бесспорным, шел вглубь, докапывался до сути. Эта полемика с самим собой формировала его фильмы, новые замыслы. Ход мысли идет у него от первоначального наброска связей, образующих костяк сюжета, — эти связи прорастают, укрупняются, постоянно движутся к объединяющей, генеральной цели. За каждым кадром его фильмов, за каждой строкой книг стоит огромный, неустанный труд, напряжение авторской мысли.
Он был человеком бесконечно упорным в своем труде. Более упрямого по отношению к самому себе человека я не встречал в жизни. Он истребил в себе самую возможность лени. Каждый свой день и час он отдавал труду, он сам чертил линию своей судьбы, подтверждая всем сделанным им в искусстве, что талант — это труд, и страстно добивался всех поставленных перед собой целей.
Герасимов С. О Григории Козинцеве, моем учителе // Козинцев Г. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. Л.: Искусство, 1982.