Понять Оффенбаха, скажем вычурно «оффенбахианство», не дано было мастерам российской оперетты. Шли «ломать своего Оффенбаха», свою Елену, свою Периколу, и все это было — не то. Задумавшись, спросим себя: а очень ли «то» было в самом «Буфф Паризьен», не преувеличиваем ли мы в похвалах, не окутываем ли флером реминисценций? Что, если вдруг и сам Оффенбах не дорос в своих постановках до Оффенбаха? По правде сказать, не очень-то уж впечатляют сохранившиеся фотографии сделавших эпоху постановок. Несколько лет назад французское телевидение создало трехсерийный фильм о композиторе и его театре; были там и неплохие повороты, моменты, но с точки зрения подлинного театра все казалось скучным, жалким. Что же тогда сказать о России? И все-таки…

Ставили, не понимая, в Царевококшайске и в Одессе, пленяли или не пленяли голосами див, эффектами постановок. А он — был в России! Он, Оффенбах!

Его музыка (прежде всего она, но не только она) шла по улицам и улочкам — студенты возвращались с безобидной пирушки, смеялись, горланили: «Вот мы пришли величаво, шли величаво…»; муж с женой отправлялись ко сну в видавшую виды постель, и жена, довольная после вечера в гостях, не столько напевала, сколько намурлыкивала: «Какой обед нам подавали!.." И садовые оркестры гремели, вселяя радость в людей, наяривая изо всех сил величайший галоп из «Орфея в аду»…

А может быть, и не правы мы…

У современного нам романиста С.-С. Льюиса имеется странная новелла, вариация все того же спартанского мифа о Елене. Корабль, на котором Менелай увез жену (куклу) из взятой и разрушенной Трои, долго (даже не неделю, а месяцы) носился по волнам, терпя бедствия. Когда спаслись, попали на берег в Египте и из храма вышла навстречу подлинная Елена, подобие ее не рассыпалось в прах — стояли друг против друга две царицы. Менелай взглянул на блистательную по-прежнему дочь лебедя, потом на другую Елену, увидел, что та за время пути, время совместных невзгод перестала быть совершенством — морщинки легли на божественное чело. И Менелай молвил: «Я с нею был в разлуке, но был вместе, и она была мне женой, и мне все равно подобие она или подлинник, я не могу ее бросить». И отбыл с нею на родину.

Кто знает, не было ли в течение пятидесяти лет дореволюционной оперетты в России мгновений, когда постигался Оффенбах, звучали, может быть, даже волшебнее гОлоса самой Жюдик голосА русских певцов, доходил до сердец карикатурный живчик из столицы Франции. Наверное, всю силу своего обаяния и таланта вкладывал Николай Монахов в образ грубоватого скомороха Пикилло, всю неповторимость своей прелести отдавала слушателям, как Перикола, вышедшая «из низов» Анастасия Вяльцева. И, поверим, в этом было что-то от бескорыстной любви к оперетте, к ее создателю у такого же, как француз, прожектера и любителя феерий Михаила Лентовского и у схожего с ним Александра Блюменталь-Тамарина. В 1913 году, уже на закате империи, замечательный режиссер, неуемный, пламенный Котэ Марджанишвили собирался поразить Москву постановкой «Сорочинской ярмарки» Модеста Мусоргского и — «Прекрасной Елены» Жака Оффенбаха. Нет, не только в напевах пришел Оффенбах в Россию! ‹...›
 

Трауберг Л. Жак Оффенбах и другие… М.: Искусство, 1987.