Еще в старину актеры говаривали: «Талант талантом, да ведь и удача нужна!» Михаил Иванович Жаров был на редкость удачливым актером. Играл много, играл в охотку — за свою долгую-долгую жизнь на сцене и на экране переиграл добрую сотню ролей: и комических, и трагических, и лирических, и характерных, и эксцентрических. Переменил с полдюжины театров и везде был на виду. Работал с известнейшими кинорежиссерами и ни в одной ленте не испортил, что называется, борозды. Больше того, многие киноленты именно ему, Михаилу Жарову, обязаны своим зрительским успехом.
Удачливость его житейской и творческой судьбы во многом обусловлена его характером — хватким, напористым, азартным и в то же время редкостно добросердечным. И, пожалуй, в неменьшей мере его детством — трудным, трудовым, но по-своему вполне счастливым. Он родился в Москве 27 октября 1899 года. Отец, типографский наборщик, худо-бедно обеспечивал семью, домашний уклад был скорее мещанским (в самом хорошем смысле этого слова), нежели бедняцки-пролетарским — здесь ценили трудовую копейку, здесь любили трезвый, пользительный досуг — театр, синематограф, цирк, здесь уважали книгу и образование. Сестра Жарова Лидия Ивановна стала впоследствии художницей, одним из ведущих костюмеров нашего кинематографа. (Судьба сведет их на одной постановке — и какой! На второй серии эйзенштейновского «Ивана Грозного»...)
Но главной подоплекой жаровской удачливости (помимо таланта) была все-таки одержимость. С детства он был одержим мечтой об актерском поприще, а вступив на него, одержимо стремился на нем преуспеть. В шестнадцать лет он поступает в оперу Зимина. Бессловесным статистом. За грошовое жалованье. И целых два года тянет эту унизительную лямку. Зато вблизи настоящих актеров. Зато вблизи Шаляпина. Было что подсмотреть, было что перенять, и долговязый парнишка без устали «зазубривает» жесты, движения, мимику своих кумиров, пробует голос... Затем студия знаменитого Федора Комиссаржевского — восемнадцатилетний Жаров в числе самых азартных, самых ревностных студийцев. Но вот нежданно-негаданно организуется «Передвижной фронтовой театр» (шла Первая мировая), и Миша Жаров, недоучившись, срывается с места и актером-профессионалом отбывает на фронт. А через год, вернувшись в Москву, он «с головой» ныряет в театральную круговерть, уже взбаламученную октябрьскими событиями... Два года в театре имени Сафонова. Затем ни много ни мало, театр имени Мейерхольда — казалось бы, чего лучше? Тем более что на «скамейке запасных» молодой актер не сидел. Но это было все еще далековато от той истовой актерской работы, о которой мечтал Жаров. И после пяти лет в мейерхольдовском театре он отбывает в провинцию: сначала в Баку (три сезона), потом в Казань (один сезон), потом, вернувшись в Москву, играет сезон в так называемом «Реалистическом театре» и, наконец, получив персональное приглашение от самого Таирова, на семь лет «поселяется» в знаменитом Камерном театре. Только в тридцать восьмом году — уже испытанным и широко известным мастером (уже почти сорокалетним) он находит, наконец, свой театр. Тот, с которым не расстанется до конца жизни — Малый театр.
С 1924 года Жаров начинает получать приглашения в кинематограф. И вот ведь любопытная закономерность: все свои маленькие (они же самые памятные) роли Жаров сыграл в этот период (немой) у крупных режиссеров, а главные, как на грех, в малоинтересных лентах, канувших в Лету и в прямом, и в переносном смысле. Но закономерность в этом действительно была. В больших ролях Жаров выступал в качестве чистокровного положительного героя — рабочего, матроса, красноармейца. Без характерной своей изюминки, которую давно уже зафиксировала театральная сцена — без той комиковатой, озорной, чуть-чуть (а иногда и «более чем») разухабистой, явственно русопятой бравады, сделавшей его грядущих киногероев воистину «любимцами публики». И что особенно показательно: не только положительных (как Меншиков в «Петре Первом» или Дьяк Гаврила в «Богдане Хмельницком»), но и резко отрицательных (как Жиган в «Путевке в жизнь»).
Вот эту самую изюминку хорошо чувствовали лучшие режиссеры 20-х годов, нарасхват приглашавшие молодого Жарова на мимолетные рольки: Яков Протазанов (Жаров снимался у него аж в пяти картинах: «Аэлита», 1924 год, «Его призыв», 1925 год, «Человек из ресторана», 1927 год, «Дон Диего и Пелагея» и «Белый орел» — оба 1928-й год), Юрий Желябужский («Папиросница от „Моссельпрома“», 1924 год), Всеволод Пудовкин («Шахматная горячка», 1925-й год), Борис Барнет («Мисс Менд», 1926-й год), Лев Кулешов («Два-Бульди-Два», 1930-й год). Допускаю, что, не явись в кинематограф звук, Жаров так навсегда мог бы остаться мастером эпизода. И действительно, сегодня трудновато представить Жарова без его характерного — с хрипотцой, с московским развальцем, с хитроватой подначкой — голоса, без его гитарных переборов и заразительных песенок — фольклора городских окраин.
И так здорово получилось, что первую свою «звездную» роль — ту, которая, можно сказать, задала тон всей его дальнейшей жизни в кинематографе — он сыграл в первом отечественном звуковом фильме «Путевка в жизнь» (1931 г.). По словам самого Михаила Ивановича, приглашение на эту роль показалось ему неожиданным — «на убийц» его еще никто не пробовал. «Так ведь потому и беру тебя, что ты не похож на жулика и убийцу» — объяснил режиссер Экк. Он, безусловно, имел в виду непохожесть Жарова на заурядный, расхожий тип бандита и блатаря. И то, что Жаров сыграл, было столь впечатляюще — своей хозяйской, дерзкой раскованностью, своей зажигательной удалью, своим цепким и боевитым жизнелюбием — что отрицательный герой невольно сделался объектом любования и восхищения публики.
То, что «воровскую тему» в кинематографе вскоре прикрыли (негласным распоряжением), обернулось для Жарова безусловным благом, а то, глядишь, пришлось бы ему, как это часто бывает, еще несколько лет штамповать своих «жиганов» — многие режиссеры иначе как «уркаганом» его и не воспринимали. Впрочем, иные роли его в тридцатые-сороковые годы без натяжки можно считать отдаленными вариациями на ту же тему. Приказчик Кудряш из «Грозы» (1934), начальник строительства Зайцев в «Три товарища» (1935), конторщик Дымба в «Возвращении Максима» (1937) и «Выборгской стороне» (1939), да и некоторые другие. Все вроде бы отрицательные — жуликоватые, хамоватые, самодовольные. Но обаятельные, несмотря ни на что! Даровитые, артистичные, свободные.
И потому очень скоро выяснилось, что этот же самый житейский тип может предстать в исполнении Жарова совсем в иной ипостаси — душевно красивой, щедрой, самоотверженной. Мы уже называли дьяка Гаврилу из «Богдана Хмельницкого» (1941), а еще были красный казак Перчихин из «Обороны Царицына» (1942), старик-партизан Русов из «Секретаря райкома» (1942), военфельдшер Глоба из «Во имя Родины» (1943) и много других характерных, трагикомических и героических персонажей.
Все дело в том, что физической и душевной сутью данного типа был русский характер. В своих крайних — схоже-несхожих — проявлениях. Безбрежная разухабистость в нем, развеселая удаль часто оборачиваются пьяным ухарством, в то и злобным блатным бесчинством, притягательная лукавинка и насмешливость нередко превращаются в лживую хитрость; широта натуры и добродушная беспечность запросто могут перейти в бездельное прожигание жизни, озорное шутовство и балагурство свободно перевоплощаются в беспардонное хвастовство и дешевую спесь.
В тридцатые-сороковые Жаров сыграл не просто много ролей — он сыграл, по сути, в этот период все свои вершинные роли. Но более всего, по нашему мнению, этого определения достойны две: Меншиков в «Петре Первом» (1937–1939) и Малюта Скуратов в «Иване Грозном» (1944–1945). Роли эти — двух приспешников, двух ближайших сподвижников самых судьбоносных русских государей — как нельзя лучше метят ту самую многогранность, трагическую противоречивость русского характера, о которой говорилось выше.
В пятидесятые годы звезда Жарова начинает как будто медленно угасать. В последний раз он «срывает аплодисменты» кинозрителей исполнением роли Артынова в популярнейшем фильме пятьдесят четвертого года «Анна на шее». А затем начинается долгий период редких и, по правде говоря, не слишком выразительных появлений на экране. Правда, назвать его актерскую жизнь в этот период неблагополучной было бы натяжкой. В театре он по-прежнему один из ведущих актеров, зрители часто видят его в концертных программах, на торжественных вечерах. Его личная жизнь обретает окончательный покой и порядок — в конце сороковых он женится в четвертый и последний раз. До этого его женами были только актрисы — с двумя из них он снимался и притом весьма успешно: с Ольгой Андровской в «Медведе» (1938) и «Человеке в футляре» (1939), с Людмилой Целиковской в «Воздушном извозчике» (1943), «Беспокойном хозяйстве» (1946), «Близнецах» (1945) и в уже упомянутом «Иване Грозном». Возможно, самую тяжкую житейскую неприятность пришлось ему пережить в пятьдесят третьем, когда отец его жены, один из виднейших московских медиков, оказался во «врачах-вредителях» и «агентах сионизма». В этот момент многие, увы, очень многие товарищи Жарова по сцене готовы были отвернуться от него. Он впервые попал в положение изгоя. И как же гордо, смело и невозмутимо пережил великий актер эту страшную пору! Все, кто был близ него, вспоминают про это с восхищением.
Жаров не сдавался долго, почти до конца жизни. В 1974 году он являет себя снова в своем неистраченном темпераменте — ставит фильм со своим любимым героем последних лет, деревенским милиционером Анискиным. Он же его и играет. Кто-то покривился, конечно: мелковато, дескать, для такой знаменитости... бытописательство... побасенка... А Жаров нежданно-негаданно оказался прав... Деревенский детектив Анискин стал народным любимцем — письма с просьбами продолжить «это кино» так и сыпались пачками на центральное телевидение...
И в заключение повторю, потому как считаю это самым весомым достоинством творческой биографии Михаила Жарова: то был актер, сумевший силой своего таланта приподнять себя над нормативными догмами тоталитарного искусства! Да, он был звездой сталинистского кинематографа. Как и многие другие — талантливые и популярные. Но вот ведь какая штука: самыми популярными были тогда не те, кто наиболее отвечал плакатному типу, но те, в ком ощущалось больше стихийности, бесшабашной лихости, чисто житейской хватки и юмора — Крючков, Чирков, Алейников. И, конечно же, Жаров. Как и все прочие, он даже намеком не выразился против советской власти — упаси Бог! Однако и он и только что упомянутые (в ком не так ощущалась официозная безупречность) сами собой являли достаточно веский аргумент в пользу необязательности тотального подчинения правилам и предписаниям бесчеловечного режима. И потому наша память о Жарове светла и быть иного не может.
Кушнирович М. [О М. Жарове] // Великие и неповторимые: Актеры русского советского кино 30-х — 40-х годов. Сборник. М.: Госфильмофонд России, 1996.