Несомненный зрительский успех недавно имел фильм Микаэляна «Премия» (ни тайн, ни приключений).

Вслед за этим фильмом Микаэлян поставил фильм «Вдовы». О двух старухах, захоронивших в войну останки неизвестных советских бойцов и долгие годы ухаживавших за могилой. О том, как волнуются многие, думая, что в ней — их сыновья, мужья, братья.

О том, как война не ожесточила, а сохранила человечность советских граждан. Прекрасный, душевный фильм. Как и другая волнующая картина — «Двадцать дней без войны» Ал. Германа. Зритель на эти фильмы не пошел.

Вероятно, Честертон прав: не пошел не потому, что это — хорошие драмы, а потому, что это — плохие мелодрамы. Без закрученного сюжета, без нажима на чувствительность, без злодеев.

Но на «Премию» пошли. Она собрала, примерно, 15 миллионов посетителей за год, число хорошее, а в ней тоже нет злодеев и слезливости.

Фильм и со злодеями, и со слезой, «Человек-амфибия» собрал 100 миллионов. Попробуем иначе взглянуть на цифры.

Пятнадцать миллионов посмотрело «Премию», и это хорошо. Восемьдесят пять миллионов не посмотрело.

Собственно, об этом моя книга.

Но прежде всего — об одном суждении, невероятно распространенном в самых различных кругах.

Видите ли, существует два вида литературы: один — на толпу (люди, загнанные в нищий, безрадостный квартал, любители детектива и мелодрамы), другой — на, позволяю себе сказать, элиту. Тех, кто предпочитает Флобера и Тургенева, Фолкнера и Паустовского. Конечно, такой водораздел имеется. Но одно знаю: Тургенева читают, без понуканья читают сотни миллионов. Фолкнера — во много раз меньше, но настоящую литературу делают не один Фолкнер, не один Паустовский.

Совершенно иначе обстоит дело в кино. Имевших гигантский успех настоящих фильмов — десятки, скажем, сотня.

Не имевших успеха настоящих фильмов — тысячи.

С этим предлагают мириться. «Что поделаешь, у Тарковского — своя аудитория. Немногочисленная, но — (ежусь, характеризуя) культурная».

И опять-таки — это главный вопрос моей книги.

Нет сомнения, своя, исключительная аудитория у Пастернака, у Цветаевой, у Рильке. Даже у Тютчева.

Но с этим трудно мириться. Не мирятся. Даже ужасаются, ежели не знает человек стихов Тютчева о весне в начале мая. Не ужасаются, но вправе скорбеть, если не знают гениального (определение Маяковского) четверостишия Пастернака:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

Еще недавно не знали (не хотели знать) Блока и Маяковского. Узнали. И идет, идет к тому, что устыдятся незнания других. Узнают.

В кинематографе стыду нет места. Ну, так не знают Иоселиани. И не узнают.

Проживут без.

Жить можно без многого. Жили без знанья солнечной системы, без грамоты. Без общественного сознания.

Но делает ли такая жизнь человека человеком?

Пойду дальше: делает ли такая жизнь человека советским человеком?

Существует прекрасное выражение: «Я не так богат, чтобы шить себе костюм из дешевой материи».

История возложила на нашу страну невиданные задачи. И чтобы решить их, надо…

Да простится неуклюжее сравнение, надо быть дорогой материей. ‹...›

Трауберг Л. Трубы, входит зритель… М.: Бюро пропаганды советского киноискусства, 1981