В зале потух свет, и на экране, во всю его длину и ширину, появилось лицо... Нет!.. Лицом «это» назвать было нельзя — появилось «нечто»— крупное, круглое, с дырочками, которое высовывалось из чего-то, что напоминало куст!.. Ужас!.. То, что я увидел на экране, было похоже... нет, не берусь описывать: это было что-то неприличное, от чего мне стало стыдно и страшно. Я опустил голову, закрыл глаза руками и тихо попросил не продолжать показ дальше.
Я подумал, что сниматься не только в роли Меншикова, но и ни в какой другой больше никогда не буду.
— Владимир Михайлович! Вы можете сделать мне последнее одолжение?
— Да, какое?
— Отдайте мне эту пробу, чтобы никто никогда не смог увидеть ее. Хорошо?
— Хорошо!
Я вздохнул, и слезы закапали сами собой на мой галстук.
Тогда Петров с какой-то нежностью, совершенно для него не свойственной, положил мне руку на колени и очень ласково сказал:
— Ну, что же ты так расстраиваешься? Ну, действительно, этот парик тебе не идет, он тебя не украшает — не к лицу! Ну и что?.. На, возьми этот ролик, но береги, будешь детям показывать, чтобы знали, что и на «старуху бывает проруха»! А хочешь, сожги его, уничтожь! — сказал он проникновенно, видя, что перспектива показывать ролик моим детям меня не вдохновила.
— А... Толстой видел?
— Да, видел.
— Боже, какой ужас! Что же он сказал!
— Хочешь знать?
— Да! Да! Да!
И тут Петров мне рассказал, как Толстой сначала молча смотрел, потом попросил показать ролик еще раз и вдруг начал дико хохотать:
— Нет! Вы только посмотрите: ведь это же великолепно. Какой предметный урок! А?.. Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик! А ведь пялили и ходили! Смешно!
— Так и сказал?
— Да! Лицо-то, говорит, конфликтует с буклями и в знак протеста вываливается из парика!
— А потом, наверное, сделал «гы, гы, гы»?
— Сделал!
— Ну и что же решили? — робко спросил я, хватаясь за соломинку вдруг откуда-то появившейся надежды.
— Отхохотавшись, он сказал: дайте ему сценарий и пусть работает.
— Как работает? Значит?.. Я буду?.. — и я замер.
— Значит, ты будешь сниматься в роли Меншикова.
— А как же художественный совет?
— Художественный совет капитулировал. Толстой и я взяли над тобой шефство.
Я уткнулся в платок, чтобы никто не видел, что и драгуны тоже плачут.
— Зачем же вы меня так мучили, это безжалостно! — упрекнул я Петрова.
— А ты что же хочешь, без мук и трудностей? Пришел, увидел, победил? Нет, брат, так не бывает! Иди сейчас же к Анджану и начинайте работать над гримом по-настоящему. Ищите что-нибудь от Петра — фавориты всегда подражают начальству. Потом сговорись с Лещенко, надо начинать тренировки на лошади, ведь Меншиков — драгун! Работы будет много, только успевай поворачиваться!
И чем больше он находил трудностей, которые меня ожидали, чем больше намечалось препятствий, которые мне ставила роль, тем больше ликовала моя душа. Она пела, потому что мир, на который я смотрел до этой минуты через черные очки, оказался не такой уж мрачный. И отнюдь не без добрых людей; помню, в этот миг я ощутил прилив огромной благодарности и любви и к Владимиру Михайловичу Петрову и к Алексею Николаевичу Толстому.
Да, это они, Толстой и Петров, воскресили во мне веру в мои силы, вернули мне радость творчества, без которой не может жить и работать актер. Они излечили меня от травмы, от тяжкого потрясения.
Жаров М. Работа с В. М. Петровым: Кудряш и Меншиков (О съемках фильмов «Гроза» и «Петр I») // Искусство кино. 1972. № 2.