‹…› И вот я, городской мальчишка, который не только верхом, но и на извозчиках-то ездил разве только прицепившись сзади, смело вышел вперед и направился к гримерам наклеивать бороду. Мне казалось тогда, что борода меня так изменила, что и узнать невозможно. Помню, я как бы физически ощутил тяжесть годов. А тут еще огромные сапоги и медные шпоры. ‹…› с какого-то бочонка я вскочил на коня, отчаянно вцепился в поводья, чувствуя, что это мой последний шанс принять участие в съемках. От волнения ноги мои непрерывно дрожали и, не сознавая последствий, я ударил шпорами в конские бока. ‹…› Чувствуя, что всадник ею не управляет, умная лошадь, проскакав, вдруг остановилась, постояла, чего-то ожидая, и потом, повернув назад, тихим шагом вернулась к месту съемок. Восторженный помреж воскликнул:
— Браво, молодец! Господа, не робейте! Всем так скакать! ‹…›
16 октября в «электротеатре» «Форум» собрались друзья и враги синематографа, чтобы посмотреть премьеру и решить, испортило ли Шаляпина кино или великий актер сделал «немого» красноречивым.
На том общественном просмотре, в то далекое время рождения русской кинематографии, «синематографическая инсценировка „Псковитянки“ с Шаляпиным — Грозным, — как писала в своей отчете „Рампа и жизнь“, — превратила врагов в друзей, а друзей в обожателей. Старый предрассудок, что для синематографа достаточно таращить глаза, хвататься за голову и трагически оскаливать зубы, — рассеялся, как ночи мрак при ярких лучах восходящего солнца... На экране ярко отразились и хищная злоба ехидны, готовой растерзать „ненавистных крамольников“, и царственная мощь покорителя Казани и псковской вольницы, и великая скорбь отца, невольного убийцы любимой дочери, „плода юношеской любви“».
Конечно, трудно согласиться с восторженным автором этой заметки ‹…›. Рецензент явно преувеличивал и успехи Шаляпина в этом фильме, и всю постановку режиссера Иванова-Гая, которого сомнительно хвалили за «пышность» и «хорошее выполнение шаляпинского замысла». Ведь известно, что сам Шаляпин не был удовлетворен ни фильмом в целом, ни своей игрой в нем.
Однако отдельные драматические камерные сцены фильма, особенно сцену над трупом Ольги и последний уход Грозного Шаляпин действительно исполнил с огромной силой своего трагического темперамента и новаторской для тогдашнего кинематографа психологической глубиной.
Жаров М. Моя первая роль в кино // Советский экран. 1964. № 12.