После нескольких фильмов, в особенности же «Июльского дождя», я, так сказать, укрепится на ниве сценаристики, сделавшись в некотором роде известным. ‹...› Это даже не так тешило самолюбие, как позволяло беспрепятственно заключать договори, получать авансы и на них жить. Ты мог писать, в сущности, для себя, в стол, в никуда, в свое удовольствие — за аванс в 1500 рублей, после которого, если постараться, получишь еще столько же в два приема «за поправки», чем плохо! Стучалось и так, что сценарий в конце концов шел в дело — и так появилось, кстати сказать, немало замечательных фильмов ‹...›.

Но воздадим должное и редакторам, при чьем благородном попустительстве возможна была до поры, до времени такая роскошная жизнь. На «Ленфильме» в Первом творческом объединении неутомимая Фрижетта Гукасян и ее коллеги неизменно привечали нас, поддерживали наши сомнительные замыслы, из которых, как я уже заметил, что-то иной раз и выходило. ‹...›

Вот так в очередной раз я привез кота в мешке — заявку странички на четыре с историей, взятой из записной книжки; потом, как всегда, тянул, брал пролонгации, потом наконец сел (не отдавать же аванс) и написал за месяц сценарий, сыгравший затем немалую роль в моей жизни, — «Путешествие в другой город». Там по сюжету командировочный начальник заводит ромам с телефонисткой в гостинице. Это был как раз тот случаи, когда автор получает свои честные 50 процентов, то есть три тысячи, правда в три приема, каждый раз с обсуждениями и поправками, после чего сценарий закрывают, и никто не в обиде.

Здесь эпопея была долгой ‹...›

Финал был печальный. Сценарии вернулся с язвительными пометками самого тогдашнего министра Романова, через страницу уличавшего автора в пошлости ‹...›. Не Бог весть какая крамола, никакой политики. Проходили вещи иной раз куда более острые. Но — понятные. Непонятность, я тогда уже заметил, то есть «что он хочет этим сказать?» — раздражала начальство более всего. ‹...› За эти год или два, пока длилась эпопея, сценарий разными путями попадал в руки разных людей, часто без ведома автора, чем автор немало гордился. Так, кстати, прочла сценарий Кира Муратова. Так объявился и еще один читатель, совсем неожиданный: Сергеи Аполлинариевич Герасимов. Услуг своих, как режиссера, он правда, не предложил, но пожелал встретиться с автором. Мы созвонились.

Я понял так, что сценарий мой если не понравился целиком, то по крайней мере заинтересовал Сергея Аполлинариевича, и — не удивился этому: ему должен быть близок мой герой, они похожи. Так я пытался написать. Вот эта осанка крупной личности — может быть, и в самом деле крупной, эта магнетическая власть над людьми: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, — и, может быть, в иные часы — садившее душу одиночество.

Я даже использовал деталь, рассказанную мне когда-то Марленом Хуциевым: общение с Герасимовым, говорил он, возможно обычно лишь в одной мизансцене — он идет куда-то, не останавливаясь, не меняя шага, а ты как бы сопровождаешь его. Остановился он — остановился и ты. И так далее. Именно так у меня ходит в сценарии мой герой Кириллов со своими приближенными. Целая ремарка на эту тему.

Одним словом, свидание обещало быть интересным. Мы встретились в союзе, на Васильевской. Сейчас уже не помню его монолога, а это был, конечно же, монолог, мои короткие реплики не имели значения. Говорил он, как всегда, сложно, увлекательно, мысль кружила ассоциациями Он как бы рассказывал мне мой сюжет в своей интерпретации, и было это очень интересно, я едва успевал следить за извивами рассказа. Если б сценарий был уже разрешен или, скажем, он сам собирался его ставить, тут можно было бы почерпнуть немало интересного для работы в дальнейшем. Но о работе в дальнейшем сказано не было ни слова. Сама же встреча протекала как нарочно в той же уже описанной мизансцене, прямо по сценарию. Произнеся первые фразы, он двинулся, и я поневоле — вслед за ним. Он шел, не оборачиваясь, подразумевалось, что я иду рядом, и я шел рядом. Как раз только что построили новый Дом кино, и он направился его осматривать, по пути обрастая свитой. Прошли коридорами, заглянули в бильярдную, поднялись в помещение ресторана. Здесь он сделал несколько замечаний относительно отделки стен. Это перемежалось суждениями о моем сценарии, и я продолжал находиться рядом; потом Дом кино стал явно превалировать, и я потихоньку отстал от группы и ретировался. Подозреваю, что он этого и не заметил.

Никакой досады по этому поводу я, надо признаться, не испытал, скорее принял это как должное, подсознательно, вероятно, признав право за моим собеседником вести беседу именно таким образом. Так сами мы добровольно становимся той свитой, что, как известно, играет короля. Но почему? Секрет этот занимает меня по сей день. Что это за магия власти, которой обладают одни и не обладают другие? Почему, скажем, Симонов — «крупная личность». Герасимов — «крупная личность», а имярек — не крупная, хотя, может быть, тоже Богом не обижен, но вот не крупная, и всё тут, потому и семенит рядом с крупной. В чем тут дело?

Гребнев А. Записки последнего сценариста // Искусство кино. 1996. № 12.