Советское кино времен появления звука живо мистической верой в пришествие Слова, которое совершит чудо и преобразит мир. Именно этот сюжет чуда играет Борис Чирков в трилогии о Максиме. Косноязычие его героя в первых сценах (о, этот незабываемый простецкий говор с легкой гнусавинкой!) подобно косноязычию библейского Моисея до явления огненного куста (уж не ангел ли юная скуластая большевичка Валентины Кибардиной?).

Максим слоняется по горизонтали экрана — по обыденному миру, среди пыли и копоти заводских труб, перебирая окружающие его слова городских романсов, бульварных «романов» циркового конферанса — выворачивая их наизнанку своей неподражаемой интонацией и отбрасывая прочь — не то, не то! — покуда Слово, наконец, не явлено ему (в виде текста большевистской листовки), чтобы увлечь за собой в иное измерение — ввысь, в вертикаль.

Максим, с возвышения бросающий Слово в толпу, — эмблема всей трилогии. Отныне он сам — воплощенное Слово, по-большевистски внятное и значительное, но одновременно простое и доступное. Когда же чудо, о необходимости которого все время говорили большевики, свершается и Слово завладевает миром во всех измерениях — и по горизонтали, и по вертикали, — сюжет завершается.

Марголит Е. Юность Максима // Сеанс. 1993. № 8.