Еще в школьных спектаклях, в годы пребывания в театральной школе (Институт сценических искусств в Ленинграде) Чиркову довелось сыграть роль бузливого парнишки в пьесе Задыхина «Хулиган» (1926). С 1926 года Чирков — актер Ленинградского ТЮЗа. Легко понять, что на сцене педагогического театра роли хулиганов никак не могли найти особенно частой популяризации. Подобный «недостаток» тюзовские актеры восполняли, однако, в своих спектаклях, исполнявшихся «на стороне», для «взрослых» зрителей. В поставленной им в газете «Комсоглаз» (организованной актерами ТЮЗа) оперетте Жуленго «В трех соснах» Чирков вновь играет роль хулигана, на этот раз уже неизмеримо более зловещего, чем раньше. Озлобленного, примкнувшего было к шпане, рабочего парнишку-«волчонка», доброго и приветливого в душе, играет он в пьесе «Дело с листовками».
В пьесе Зона и Бруштейн «На полюс» (ТЮЗ) Чирков играл роль матроса Яшки Чижикова. Тюзовский Чижиков явился одним из пионеров буйно расцветшего впоследствии на сцене племени «бодрячков-простачков». В самые тяжелые минуты Яшка Чижиков не теряет присутствия духа. Арктическая экспедиция на краю гибели. Всем холодно и голодно. Голодно и Яшке, но он не мрачнеет, он подбадривает окружающих, он весело галдит, распевает русские песни, наигрывает на губной гармонике, затягивает «Я вечор в лужках гуляла», хотя и ему, и окружающим не до лужков и не до гуляния. И, конечно, же, не кто иной, как Яшка Чижиков, оказывается в самый трудный момент героем, спасает всех из беды. ‹…›
В Ленинградском Красном театре, где Чирков играл с 1931-го по 1934 год, ‹…› ему доводилось играть роли «самых главных комсомольцев». Одна пьеса называлась «Слоны идут», другая — «Фронт», третья — «Темп», в одной пьесе «самый главный комсомолец» назывался Максимкой, в другой — Петей, в третьей — Сеней, но по существу все это был один и тот же бодрячок-простачок, чуть-чуть недотепистый, переполненный энергией, говорливый, влюбчивый, донельзя злоупотребляющий той обаятельной простотой, которая порой бывает «хуже воровства».
В пьесе Арбузова «Большая жизнь» Чирков играл роль разочарованного в жизни рабочего паренька Сергея Раздумова. Сейчас не то что зрители, но даже сам актер не в состоянии вспомнить содержание этой нелепой постановки. В памяти сохранился лишь один момент спектакля: откуда-то из-под потолка на тросах опускается кровать, а на кровати восседает Сережа—Чирков, разумеется, с гитарой, разумеется, в песенном раздумье, и задушевно напевает дурацкую песенку про единственного друга своего кота. Неслучайно все эти роли сливаются сейчас в какой-то единый голубовато-розоватый, чуть-чуть приторный ком. Слишком много было во всех этих ролях «моментальной фотографии», поверхностного воспроизведения сценически выигрышных черт, запечатленных с налету, с первого взгляда, с первого знакомства. Схематизм этих ролей сдабривался привлекательными свойствами артистической индивидуальности актера. Слишком часто приходилось играть здесь «на чистом обаянии» (как порою говорят в театральной среде).
‹…›
Из всех этих «голубых» ролей, пожалуй, только одна может быть вспомянута теплым cловом. Речь идет о Максимке из комедии Николая Погодина «Темп». Правда, Максимка по характеру и по поступкам еще не слишком отличался от других «дежурных комсомольцев», которых уже доводилось играть Чиркову. Он был так же суматошлив, так же влюбчив и так же разговаривал на несколько условном сказовом «ультра-комсомольском» языке, как и все его предшественники. «Наконец, я вас расшифровал», — говорил Максимка, — обращаясь к любимой девушке. «Физиономия у меня буйная», — говорил о себе. «Американизация — это надо понимать!» — восторженно восклицал, увлекаясь темпами строительства. И все же, Чиркову удалось найти «ключ» к роли. Максимка в исполнении Чиркова оказывается жизнерадостным, порывистым, но лишенным в этой жизнерадостности и порывистости того идиотического, «жеребячьего», что ли, восторга, которым усердно снабжают некоторые драматурги и актеры своих молодых героев. Нелепый, нарочито смешной, запутанный язык, претенциозная «ультра-комсомольская», «бодряческая» манера речи никак не характеризовали истинной натуры этого Максимки, натуры простой и ласковой по существу. Максимка был так шумлив и энергичен не в силу «природного нахальства», а скорее «с перепугу» — от робости, от скромности. И балагурство, и «трепания» Максимки, и, наконец, романс Вертинского, к которому тот прибегал в грустную минуту «личной жизни», находили мягкое и ироническое освещение.
Мною перечислено немало ролей рабочих парнишек, песенников и весельчаков, родственных, казалось бы, и по происхождению, и по некоторым чертам характеров юному Максиму. Это сходство, однако, обманчиво. Большинство комсомольских героев, сыгранных за те годы Чирковым, бесконечно далеко от кинематографического Максима, даже если брать Максима в самой первоначальной стадии образа, когда и в мыслях и поступках Максима озорная песня, мечты об удивительной отваге неустрашимого Антона Кречета еще занимали главное место, как далек подлинно художественный портрет от ремесленно воспроизведенного муляжа. Пожалуй, только Максимка мог оказать какую-то помощь Чиркову, когда начинали обрисовываться основные черты характеристики Максима. Но и эта помощь могла быть полезной только в единичных эпизодах, да и то лишь в первых частях фильма.
‹…›
С режиссерами Козинцевым и Траубергом Чирков встретился ‹…› на постановке кинокомедии «Путешествие в СССР» (1931, фильм был законсервирован во время производства). Насколько можно судить по кускам незавершенного фильма и по признанию самого актера, роль комсомольца Демки (которого изображал Чирков) можно безошибочно «зачислить по ведомству» все той же незатейливой комсомольской «ребятни», которая легко резвилась на театральной сцене.
В значительной мере «типажен» и чирковский Сенька в «Подругах».
Эта работа Чиркова получила в общем положительную оценку. И действительно, с узко профессиональной, ремесленной точки зрения, игра Чиркова не может встретить возражений. Он вызывает симпатии зрителя, добросовестно выполняет поставленные перед ним задачи, — беда в ограниченности задач. Красноармейцу — участнику боевого отряда, защищающему Петроград от Юденича, дана, по существу, одна только линия поступков, даже не поступков, а состояний — любовь к Зое. Образ влюбленного парня задуман и разрешен шаблонно.
Запоминаются отдельные штрихи. Сенька, стоя впереди отряда, заметил во время митинга Зою. Еле заметным движением глаз, скашивая взгляд на Зойкину руку, как бы спрашивает, что, мол, это за повязка. Получив «ответ», с достоинством подтягивает ружье на плечо. Забавно, словно на провинциальной фотографии, сидит в обнимку с Зойкой во время свидания в избушке. Безошибочный эффект вызывают фразы, произносимые таким характерным «чирковским», торопливо воркующим говорком: «Обязательно встречу! Обязательно курносый...» Но все эти штришки «повисают в воздухе», они радуют, интересуют, трогают сами по себе, но не в общей системе целостного образа. Менее всего намерен я снижать значение «Подруг», где режиссер Л. Арнштам показал себя интересным, своеобразным мастером (достаточно вспомнить превосходно разработанную сцену песни в трактире). Но образ Сеньки—Чиркова, если можно назвать это образом, бесспорно, должен быть отнесен к числу «издержек производства». Ни режиссеру, ни актеру не удалось здесь найти, кроме общеклассового, тот «индивидуальный стержень» (нельзя же стержнем этим считать влюбленность в Зойку), о котором писал Горький. Есть черточки, но нет характера, есть облик, но нет образа.
И дело здесь вовсе не в том, что слишком мало места отведено в картине Сеньке. Не места мало, — задача мала. Когда же перед Чирковым ставится задача настоящего, большого, увлекательного масштаба и даются все возможности для воплощения, опосредствования этой задачи, он дает блистательный пример выразительнейшего, содержательнейшего немногословия.
Дрейден С. Борис Чирков // Искусство кино. 1937. № 8.