Последние месяцы жизни кинорежиссера были посвящены фильму, который он считал главным, а все предыдущие работы — лишь ступенями восхождения к давнему замыслу экранизации «Белой гвардии».
После «Голоса» Авербах был на перепутье. Замыслов было много, рассказывал о них он увлеченно, одни возникали неожиданно, вдруг, как мысли об экранизации «Португалки» и «Тонки» Роберта Музиля, другие долго тлели и медленно начинали разгораться.
Заходила речь о прозе братьев Стругацких, о прозе Трифонова, об экранизации какого-нибудь из романов Набокова. ‹...›
Рисовались контуры некоего детектива времен Первой мировой войны: германский шпионаж, грязноватые гостиничные номера на Лиговке, все это ассоциировалось с тональностью мрачноватого бунинского рассказа «Петлистые уши».
Были и соблазны совместных постановок, создававших редкую возможность поездки за границу. Нежданно-негаданно появились мексиканские мотивы, — история нашего ученого Кнорозова, расшифровавшего письмена Майя. Помню такой телефонный разговор, то ли в конце 1984-го, то ли в начале 1985 года:
— Здравствуйте. Это Авербах, если помните такого (это была его привычная шутка). Вчера прилетел из Мексики. Что скажете?
— Скажу: красиво живете.
— Вот и вы! Все так говорят! А на самом деле Мексика — что-то вроде нашего Азербайджана: пыльно, жарко.
— Ну, а как же Кнорозов, майя, инки, ацтеки, загадочные древние космодромы?
— А меня археология не интересует. Вот джунгли — это другое дело, но в джунгли меня не возили, а может, их там и нет. А если честно, то было скучно, унизительно, сидел в гостинице, денег нет, ждал звонков каких-то продюсеров. Им, видно, эта постановка не очень нужна.
Не нужна она была и режиссеру Авербаху. Было в ней что-то инородное, чужое...
Думал о «Севастопольских рассказах» Толстого, о «Черном монахе» Чехова... Но с давних пор один замысел присутствовал неизменно: «Белая гвардия» Булгакова.
— Все болели, и некоторые переболели Булгаковым. А я не переболел. Шло время, начал замечать его недостатки, кое-где поспешность, порой фельетонность, а потом пришел к нему снова, и, наверно, навсегда. Как литература «Мастер и Маргарита» выше, сильнее, но «Белая гвардия» так и осталась ближе.
С начала 1985-го он ушел в работу над сценарием своего десятого фильма. Сценарии первых картин Авербах писал сам, а потом от этого отказался: «Другая профессия». Но для «Белой гвардии» сделал исключение.
Вот это было «свое»: фильм представлялся не как честная экранизация булгаковской прозы, а как способ высказать через нее нечто очень важное для самого себя, быть может, найти ответы на собственное жизненное вопрошание (на языке заявки это звучало так: «тема ответственности человека за выбор своего места, тема осознания себя в колесе истории»).
По контрасту с «постмексиканским», вспомню еще один наш телефонный разговор. Илья Авербах позвонил мне в тот день и час, когда закончил свой булгаковский сценарий. Он рассказывал последний, только что придуманный им эпизод фильма, и в голосе этого обычно сдержанного человека звучала открытая радость. Радости бывают всякие: радость успеха, победы, радость торжества над врагом. То была одна из чистейших отпущенных человеку радостей — радость творчества.
Первоначальная заявка в Госкино утверждена не была: в начале перестройки еще нельзя было делать фильм, где не побеждали бы красные, а у Булгакова в «Белой гвардии» они не появляются. Резали по живому. Велено было убрать исторический фон, сосредоточившись на частной жизни Турбиных. Так вослед сценарию «Дни» появился сценарий «Семейная хроника 1918 года», но ничем для себя важным во втором варианте Авербах не пожертвовал.
На «прохождение» и «утверждение» уходили месяцы. Это бы были вполне тривиальные для советского кинематографа будни, если бы они не оказались последним отпущенным Илье Авербаху временем. Его десятый фильм так и не был снят, самый дорогой из замыслов не осуществился.
Копылова Р. Илья Авербах. Путь замысла // Век петербургского кино. СПб.: РИИИ, 2007.