Для меня Авербах — не фамилия, а скорее — понятие, сопряженное со временем, событие, этап, когда ты можешь сказать: «Это было до Авербаха или — после».

Почему, как он обратил внимание и поверил в то, что я могу сыграть в его картине нечто драматическое, имея в моем лице совсем, казалось бы, неподходящий для этого материал? Ведь после того как Н. Н. Кошеверова открыла для меня кино, многие режиссеры, по инерции или банальности восприятия, не хотели или не могли увидеть во мне никого, кроме «капризной принцессы». И вот Авербах, язвительный, острый и ироничный человек, в один прекрасный день, а для меня этот день и до сих пор остается прекрасным в ряду немногих таких же дней, в коридоре «Ленфильма» (случайность ли, или таковых не бывает?) предлагает мне зайти в группу «Монолог». ‹...›

Я не узнаю уже теперь многого, о чем он думал, глядя на меня так внимательно — совпадало ли что-то во мне с его героиней, или добавлялось по ходу нашего многочасового разговора, но мне сразу стало ясно: этот человек точно знает, чего он хочет, он знает ее всю — Нину Сретенскую, которую мне предстояло сыграть — начиная от взгляда исподлобья, выражения глаз, движения, — он знает каждый «сантиметр» ее жизни, даже той, которая не входит в рамки картины или возраста. Я поняла, что он не собирается подстраиваться под кого-то, идти на какой-нибудь вынужденный компромисс (ведь не бывает абсолютного совпадения режиссерского и актерского представления), а будет четко, не отступая, вести свою линию. Потом, уже работая с ним, я поняла, что это совсем непохоже на упрямство: «будет так потому, что это сказал я», — нет, просто все продумано, выверено, подробно изучено. И это совсем не исключает твоей работы, но — в этом направлении. Может быть, этот подробный и глубокий интерес к внутренней жизни человека, это изучение его и такой внимательный взгляд в его душу объясняется еще и тем, что первая профессия Ильи Авербаха — врач? Я вспоминаю, каких подробностей мы касались в рассказах друг другу о моей героине! Как обсуждалось все — какие у нее могли быть игрушки в детстве, какое платье бы она надела, а какое — никогда в жизни, какие книги у нее стоят на полке, какую музыку она любит, кто придет к ней на день рождения, и огро-о-омная часть ее жизни — дед и их нежнейшая, редко проявлявшаяся дружба — любовь — необходимость — единство. Благодаря нашим разговорам я так была переполнена этим чувством, что, когда на роль деда был утвержден М. Глузский, это, как мне казалось, совершенно естественно и органично перешло в мое отношение к нему. И до сих пор, хотя прошло столько лет, встречаясь со мной, Михаил Андреевич называет меня внучкой, и каждый раз, обнимая его, я испытываю то наше единение и тепло. Казалось бы, многое из того, о чем я сейчас вспоминаю, не имеет прямого отношения к Авербаху, но как же редко потом в кинорежиссере я встречала подобный интерес и любовь к актеру, ту невероятную тактичность, гибкость и внимание, как в этом достаточно жестком и, казалось бы, не подверженном особым эмоциям человеке! ‹...›

Я говорю — Авербах — и вижу его странное лицо, которое как бы принадлежит не одному человеку — так много в нем разного; его всегда ироничные, смеющиеся, но какие-то «спаниелевы» глаза; я помню тон, резкость суждений, некоторую категоричность — все это было, но как, казалось бы, это не совпадает со слезами, которые я успела «поймать» на его лице до того, как он почти без эмоций и восклицательного знака в конце дубля финального эпизода сказал — «молодец, Марина».

Насколько больше эти слова значили для меня из его уст, чем любые восторженные и многословные чьи-то излияния! Как ни странно, так четко и жестко продержав меня всю картину, Авербах — волновавшийся по поводу последней сцены, понимавший, что она имеет решающее значение, оставив ее напоследок, вдруг, совершенно неожиданно для меня, — отдал ее мне «на откуп», словами определив мне только высшую степень проявления и экстремальность состояния. Он редко баловал меня словами «молодец, Марина», поэтому я была невероятно горда, услышав их в конце. Я помню съемки этой картины очень подробно, день за днем, так, как будто это было вчера. Авербах открыл для меня драматическое искусство, и, может быть, не будь его, я бы никогда в театре не сыграла того, что мне удалось сыграть, может быть, не испытай я этого наслаждения от нескольких минут пережитого потрясения в финале картины — совершенно по-другому сложилась бы вся моя дальнейшая театральная жизнь. ‹...›

И была еще одна встреча с Авербахом — фильм «Фантазии Фарятьева». И опять все сначала! Все те же испытания, тот же «чужой» взгляд на меня со стороны, та же внутренняя «примерка», пробы, часовые разговоры... Казалось бы, ведь вы меня хорошо знаете, Илья Александрович! И снова — съемки, но теперь я уже не только мягкий пластилин, и хочется соучаствовать, и споры, и аргументы с двух сторон, и минутное взаимное раздражение, и его недовольное мною лицо, и язвительность в мой адрес, и — не могу пропустить и отвечаю тем же, и его обидные слова, и я уже — с явным «перебором» — показываю ему — его... И ссоры!.. Но! Как все это глупо, когда вдруг я слышу — «Стоп, снято» и — «Молодец, Марина», и счастлива, что он мной доволен, что в эту минуту он меня любит, как раньше, и все плохое — ушло, и ничего, кроме хорошего, и не было никогда и уже никогда больше не будет!

Странно — как подробно все помнится и как трудно написать о человеке именно потому, что он так неоднозначен, неординарен, что похож он только на себя, что он один — такой <...>.  

Неелова М. Илья Авербах [Публикацию подготовила Наталья Рязанцева]// Киносценарии. 1996. № 2.