На знамени фэксов было начертано: «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей». Мне кажется, что этот девиз Козинцев пронес через всю свою жизнь. И потому (хотя я имел счастье в течение многих лет знать его, общаться с ним, видеть его и слышать) он для меня навсегда остался таким, каким я увидел его первый раз на вступительном экзамене во ВГИКе. Остался вечным юношей, обладавшим не только юношеской фигурой и мальчишескими порывистыми манерами, но и поразительной свежестью и нешаблонностью мышления, искрометным остроумием, великолепной ироничностью, отточенной парадоксальностью высказываний. А как он свистел, без помощи пальцев, как-то по-особому закладывая язык между зубами! Это был свист «соловья-разбойника», от которого сотрясались стекла. И еще одно главное в его мышлении и поведении: ему всегда сопутствовало изящество.

Вот такого Козинцева я и увидел впервые в сентябре 1944 года в одной из аудиторий киноинститута, где шли экзамены на режиссерском факультете, куда я поступал в числе других жаждущих приобщиться к великому искусству кинематографа, поступал после тяжелого ранения на фронте и долгого лечения в госпитале. ‹…›

Передо мной за столом комиссии сидел человек с длинным лицом, на котором живой трепещущей мыслью светились глаза. В этих глазах ощущались интерес к абитуриенту и какая-то все время зреющая и готовая прорваться наружу шутливость, ироничность. Одет он был так, что это тоже обращало на себя внимание. Еще не кончилась война, одевались в то, что было. По тому, как был одет Козинцев, сразу было ясно, что это кинорежиссер; так, во всяком случае, представлялся он мне в моем юношеском воображении. На нем был пиджак из материала «букле» (это я теперь знаю) в искорку, серые фланелевые брюки, замшевые ботинки. Темная рубашка подчеркивала светлость пиджака, а галстук венчал все своей гармоничностью и фактурой — плотной слегка ворсистой шерсти.

Обращали на себя внимание руки. Ладони с длинными пальцами пианиста, живущие какой-то своей, только им присущей пластикой, чрезвычайно выразительной, помогающей движению мысли. Запомнилось, как во время разговора он прикрывает рот тыльной стороной ладони. ‹…›

Голос Козинцева. В первый момент, когда он заговорил тогда на экзамене, мне больше всего захотелось засмеяться, и я с трудом удержался. Этот молодой мужчина заговорил высоким, почти женским или, в крайнем случае, мальчишеским голосом. Только потом я узнал, что Козинцев сорвал голос на съемках. Этот голос в первый момент поражал, но к нему как-то быстро привыкали. Даже теперь, читая книги Козинцева, я не просто воспринимаю глазами написанное, я слышу, как это все говорил Григорий Михайлович.

Когда меня демобилизовали из армии как инвалида Отечественной войны, то в госпитале в виде особой награды мне выдали американскую посылку вместо полагающейся солдатской формы. На мне был оранжевый в желтую клетку пиджак, мохнатые брюки шоколадного цвета и ботинки на невероятно толстой подошве. Конечно, я не решился надеть на этот костюм боевые награды и гвардейский значок. Да еще в руках у меня была тросточка, недавно заменившая костыли. Я только теперь представляю, какое впечатление моя персона должна была производить на преподавателей ВГИКа. Как я узнал позже, увидевший меня в таком виде прекрасный педагог Сергей Константинович Скворцов недвусмысленно сказал своим коллегам: «Этот метропольный мальчик недолго у нас продержится!» Дело в том, что тогда «высокая» московская шпана крутилась возле гостиницы «Метрополь».

У Козинцева, может быть, потому, что он любил цирк, мой костюм скорее даже породил повышенный интерес к моей персоне. Во всяком случае, на следующий день я узнал, что принят на первый курс в его мастерскую с первого тура, за что всегда буду благодарить судьбу и Григория Михайловича. Это было немыслимое счастье — стать одним из студентов режиссерского факультета, учеником Козинцева. ‹…›

Когда ты работаешь рядом с Козинцевым, Москвиным, Енеем — это настоящая школа. Я просто бросал учебу в институте и ехал в Ленинград, чтобы практически работать на съемках фильма «Пирогов», который снимал тогда Козинцев. И мастер привлекал нас к серьезной работе. Мне, например, была поручена сцена на рынке, когда Пирогов видит, как рубят мясо, и его осеняет научная идея, новая в хирургии. Нужно сказать, что Козинцев требовал исключительной тщательности в проработке второго плана. И я старался, как мог. Необходимо было воссоздать фигур двадцать второго плана: торговцы сбитнем, коробейники и так далее. Мне удалось достать удивительный альбом: кто-то в свое время составил музыкальный альбом выкриков торговцев, положил эти выкрики на ноты. И я требовал от актеров второго плана, чтобы они кричали именно так.

Козинцев допускал меня и к перезаписи. Я сидел (страшно сказать!) рядом с Шостаковичем, с классным звукооператором Волком и учился ремеслу — сочетанию шума и музыки. Я и здесь прошел школу Козинцева: каждый шум в картине для меня музыкален, он может дать ощущение живой сцены, а может и умертвить ее. Раньше этим занимались сами режиссеры, ведь это процесс творческий. ‹…›

Умение Козинцева работать с актером было удивительным. Актер был главным для мастера. Конечно, он требовал вслед за системой Станиславского, чтобы актер понимал и сквозное действие, и зерно роли, но доля импровизации в игре актера на площадке у Козинцева была велика. К каждому актеру он находил свой ключ и работал по-разному. ‹…›

Я спросил как-то у мастера: «Кто ваши любимые артисты?» И он ответил: «Те, кто меня удивляет». Однажды он позвал меня на съемку и сказал: «Вы увидите, как произойдет чудо». Снималась сцена в госпитале. Пирогов садился на кровать раненого солдата и разговаривал с ним. Пирогова играл потрясающий и очень любимый Козинцевым актер Константин Скоробогатов. Пирогов — Скоробогатов садился к покалеченному войной солдату на кровать, и по его совершенно каменному, тяжелому, неподвижному лицу текла слеза. Это было действительно чудо: так войти в образ, чтобы сочетать жесткость хирурга с глубокой внутренней скорбью.

В своей статье о Чаплине Козинцев писал когда-то: по длинной дороге идет маленький человек, идет туда, где далеко за горами живет синяя птица, которую уже давно ищут люди. Григорий Михайлович тоже шел по этой длинной дороге и в том же направлении, он упал по дороге, в пути, еще многое не сделав из того, что замышлял, но он так и не превратился в «райскую птицу». Он оставил нам свои книги, свои фильмы, в которых бьется пульс времени, он оставил нам живую человеческую память — свою жизнь, жизнь подлинно народного художника. Он оставил нам гордое право называть его Учителем, право, которое надо оправдывать каждым днем своей жизни.

Ростоцкий С. Вечный юноша // Искусство кино. 1996. № 8.