Дорогой мой Рэбэ!

Не довелось мне в жизни ни разу написать тебе толково о мыслях, не дающих покоя. ‹…›

По чести говоря, меня не очень волнуют происходящие «события» по вопросам организации производства. ‹…›

Гораздо больше меня волнует вопрос, что же такое художник, как он должен жить, работать и, главное, как и у кого учиться?

За последнее время увлекаюсь музыкантами, много читаю об их работе, жизни. Представь себе, не знаю ни одного, кто бы не имел своего учителя, я не имею в виду — учителя, занимающегося с учеником. Нет. Учитель, чье мастерство, стиль, манера накладывали отпечаток на все дальнейшее творчество. За редкими исключениями (Моцарт) все мастера имели своих кумиров.

Пожалуй, так было и в живописи (особенно Ренессанс). Если хочешь, это наблюдается везде и всюду, во все времена. Когда читаешь Гёте, его высказывания, являющиеся стройной системой мышления и взгляда на искусство, начинаешь понимать, какие счастливцы были люди, работающие под его творчеством.

Словом, можно привести десятки примеров.

Но что же сказать о кино? Особенно нам, советским мастерам?

В самом деле, у нас вопросы теории не имеют места, наша семья (извините за выражение) даже не кротовая, наши встречи — скорее фарисейские обряды, а не встречи людей искусства, собравшихся обсуждать свои дела, порадоваться или подраться.

Ложь, неискренность стали постоянными спутниками наших собраний. ‹…›

Главное, что меня беспокоит, — это отсутствие твердой линии: не у кого поучиться, нет у меня большого мастера, учителя, у кого я мог бы получить ответ на волнующие вопросы.

Мне кажется, что все, что было мною сделано, это было как-то стихийно. Был молод, было огромное желание, самолюбие, а может, тщеславие (даже наверное) толкали и вели в бой.

Прошли годы, моя пышная грудь украшена орденами, внешне я как будто причислен к ведущим, наступило, очевидно, самое страшное — самоуспокоенность. Иногда нужно сейчас делать не нахрапом, а головой, тут я, кажется, их кандидат на мусорную яму. Мне кажется, что все, что я сделал (кроме отдельных фрагментов), — это было далеко не искусство, а скорее грамотная политграмота, сделавшая немало для моей страны, принесшая много нужного, но не остав[ив]шая никакого следа. А разум подсказывает, что нужно делать что-то другое.

Как? Я не знаю.

Вот почему я тоскую по учителю, вот почему я пишу тебе, а не говорю своим «друзьям».

Пожалуйста, не думай, что это «мой» мазохизм. Наоборот. Я в хорошей форме, весел, чувствую себя неплохо, отсутствие истерии вызывает к действию разум. Тянет на чтение Клаузевица, Гёте, читаю их с удовольствием и, к прискорбию своему, убеждаюсь, во многом, что я прав в своей оценке себя и своей работы.

Вот почему, дорогой рэбэ, мне хочется с тобой поговорить и, если я рискнул письменно изливать свое сомнение, значит — действительно дошло до горла.

Главное, что меня мучает, — большая тема. Можно ли и должно ли ее делать на кинематографе? Что не найдена форма — это я знаю. ‹…› Вспомни «Семью Оппенгейм», как на 4-х людях дана фашистская Германия — исчерпывающе.

Как бы сделал ты? ‹…›

У кого же мне спросить, кого взять как образец, как же мне и где найти своего «Потемкина»? Этого я не знаю, а мне это необходимо. ‹…›

РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Ед. хр. 2284. Цит по: Киноведческие записки. 2003. № 63.