«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.
Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.
Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.
«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».
Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.
Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».
Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.
Эрмлер бывал очень важным, умел очень веско и солидно говорить с трибуны, выступать на заседаниях многих худсоветов или комитетов, членом которых он был.
Но когда он оказывался в рабочей обстановке, среди соратников, близких людей, он был очень молодым, до смешного увлекающимся, непосредственным, обидчивым, горячим человеком. Все это в нем органично сочеталось, и он выглядел естественным, оставался самим собой. ‹…›
Мне всегда хотелось определить главное, что составляло глубинную человеческую сущность Эрмлера и выдвинуло его в первые ряды кинорежиссуры. Он ведь не кокетничал, когда говорил, что Пушкина впервые прочел в двадцать три года... Он поздно, по его рассказам, приобщился к искусству, с трудом наверстывал упущенное время. А в годы, когда я узнал его поближе, он производил впечатление глубоко и разносторонне образованного человека. ‹…›
В нем был такой неисчерпаемый запас энергии, что часто в его поступках проскальзывала какая-то мальчишеская самоуверенность. Иногда желание доказать и показать, как он все умеет, его даже подводило. Так, в конце войны на съемках «Великого перелома», в городе Елгаве, он сел за руль прикрепленного к нашей группе «виллиса», чтобы продемонстрировать шоферское умение. Он так рванул машину с места, что я разбил нос о планку, придерживающую тент над машиной. Эрмлер долго извинялся. Но, чувствовалось, больше всего его огорчило, что он не такой уж мастер вождения, как это ему представлялось.
А через день он так же сел за штурвал самолета и сам хотел поднять его в воздух. Сидел, расспрашивал летчиков, куда что крутить, а те, видя, что он большой начальник и разбирается в технике, подробно ему объясняли. Не знаю, поднял бы он самолет или нет, но его помощники и друзья буквально силой вытащили его из кабины.
‹…› Он был человеком широкой души и широкого, если так можно сказать, вкуса. Но отнюдь не всеядным. Если что-нибудь казалось ему бездарным, он тогда просто уходил, не поощрял... В то же время легко признавал свою неправоту. ‹…›
Эрмлер на редкость внимательно относился к режиссерской молодежи. С каким-то заинтересованным любопытством. Он мог остановить мало знакомого молодого режиссера и расспрашивать, как дела. Мог зайти в группу, посмотреть материал, посоветовать. С радостью делился тем, что прекрасно знал сам, скажем, детальным знанием производства. Умел подсказать, помочь, порой педантично выверял «вес» и метраж сценария, иногда старался советами остудить наш пыл, фантастические намерения, рассказывая, что будет на самом деле происходить на съемочной площадке. В то же время был очень внимателен к творческим поискам молодых режиссеров. Иногда увлекался: «Не понимаю, в чем тут дело, но чувствую, что талантливо». Эрмлер мог так сказать, он не боялся незнакомого, нового, необычного... ‹…›
Последние десять, а может, даже пятнадцать лет, когда он был тяжело болен, было неестественно и грустно видеть, как именно этот человек, с такой полнотой чувств, с такой одержимостью и страстью любящий жизнь, все земное, был опутан рецептами, лекарствами, всякого рода диетой. Но у него было больное сердце, были инфаркты. Работать он уже не мог... И все-таки работал до самого последнего дня. ‹…›
Венгеров В. Он всем нам много дал // Фридрих Эрмлер: Документы, статьи, воспоминания. Л.: Искусство, 1974.