Эрмлер бывал очень важным, умел очень веско и солидно говорить с трибуны, выступать на заседаниях многих худсоветов или комитетов, членом которых он был.

Но когда он оказывался в рабочей обстановке, среди соратников, близких людей, он был очень молодым, до смешного увлекающимся, непосредственным, обидчивым, горячим человеком. Все это в нем органично сочеталось, и он выглядел естественным, оставался самим собой. ‹…›

Мне всегда хотелось определить главное, что составляло глубинную человеческую сущность Эрмлера и выдвинуло его в первые ряды кинорежиссуры. Он ведь не кокетничал, когда говорил, что Пушкина впервые прочел в двадцать три года... Он поздно, по его рассказам, приобщился к искусству, с трудом наверстывал упущенное время. А в годы, когда я узнал его поближе, он производил впечатление глубоко и разносторонне образованного человека. ‹…›

В нем был такой неисчерпаемый запас энергии, что часто в его поступках проскальзывала какая-то мальчишеская самоуверенность. Иногда желание доказать и показать, как он все умеет, его даже подводило. Так, в конце войны на съемках «Великого перелома», в городе Елгаве, он сел за руль прикрепленного к нашей группе «виллиса», чтобы продемонстрировать шоферское умение. Он так рванул машину с места, что я разбил нос о планку, придерживающую тент над машиной. Эрмлер долго извинялся. Но, чувствовалось, больше всего его огорчило, что он не такой уж мастер вождения, как это ему представлялось.

А через день он так же сел за штурвал самолета и сам хотел поднять его в воздух. Сидел, расспрашивал летчиков, куда что крутить, а те, видя, что он большой начальник и разбирается в технике, подробно ему объясняли. Не знаю, поднял бы он самолет или нет, но его помощники и друзья буквально силой вытащили его из кабины.

‹…› Он был человеком широкой души и широкого, если так можно сказать, вкуса. Но отнюдь не всеядным. Если что-нибудь казалось ему бездарным, он тогда просто уходил, не поощрял... В то же время легко признавал свою неправоту. ‹…›

Эрмлер на редкость внимательно относился к режиссерской молодежи. С каким-то заинтересованным любопытством. Он мог остановить мало знакомого молодого режиссера и расспрашивать, как дела. Мог зайти в группу, посмотреть материал, посоветовать. С радостью делился тем, что прекрасно знал сам, скажем, детальным знанием производства. Умел подсказать, помочь, порой педантично выверял «вес» и метраж сценария, иногда старался советами остудить наш пыл, фантастические намерения, рассказывая, что будет на самом деле происходить на съемочной площадке. В то же время был очень внимателен к творческим поискам молодых режиссеров. Иногда увлекался: «Не понимаю, в чем тут дело, но чувствую, что талантливо». Эрмлер мог так сказать, он не боялся незнакомого, нового, необычного... ‹…›

Последние десять, а может, даже пятнадцать лет, когда он был тяжело болен, было неестественно и грустно видеть, как именно этот человек, с такой полнотой чувств, с такой одержимостью и страстью любящий жизнь, все земное, был опутан рецептами, лекарствами, всякого рода диетой. Но у него было больное сердце, были инфаркты. Работать он уже не мог... И все-таки работал до самого последнего дня. ‹…›

Венгеров В. Он всем нам много дал // Фридрих Эрмлер: Документы, статьи, воспоминания. Л.: Искусство, 1974.