‹…›

Я определил бы немецкую кинематографию приблизительно так: кино в Германии —это сумасшедший дом. ‹…› Все лучшее, что когда-то было в Германии, теперь там нет. Америка очень неглупая страна, умеет не только зарабатывать доллары, но и политику ведет неплохо. Э. Яннингс, Мурнау, Любич — гордость немецкой кинематографии — сейчас не в Германии. ‹…› Германия сейчас ничего не имеет. Но она имеет одно желание — иметь много марок. Нужно сказать, что немцы неплохо делают. Я был всего там шесть недель, детально знакомиться не имел возможности (и, кстати сказать, и не хотел), потому что хваленая Германия, о которой так много говорили, что вот как люди работают, как умеют работать, что они делают, когда мы приехали туда, оказалась блефом. Я не имею в виду колоссальные техники, не имею в виду блестящие системы организации, организации до последней капли, но я говорю исключительно о том художественном материале, который я там видел. Я даже не знаю, как можно характеризовать те картины, которые за последнее время выпускаются в Германии на рынок. Пошлость... Этого мало... В большинстве германская кинематография просто превращается в публичный дом. Обнаженные женщины... не говорю о том, что женщины в белье ходят. И больше ничего нет. Это не только общим планом, но и в деталях. Все это выдается за чистую монету, и люди смотрят и смеются... ‹…›

Мне кажется (может быть, я ошибаюсь), что немецкий зритель в большинстве глупее нашего, бесконечно глупее. Если у нас зритель хочет отображения своего быта, если мещанин ищет тоже отражения своего, то там мещанин приходит в кино и прежде всего спрашивает, сколько идет картин. Если одна картина, то это не годится, а если три, то он пойдет. ‹…›

В Германии были режиссеры, которые нам хорошо известны, о которых мы когда-то говорили как об авангарде — Груне, Лампрехт, Пабст, — и эти режиссеры перестали существовать. Груне сейчас ставит «Королеву Луизу». Это отвратительная фильма. Лампрехт, который поставил картину [название пропущено], сейчас ставит такую же картину. Единственный человек, который, с моей точки зрения, остался человеком, — это Пабст, постановщик картины «Безрадостная улица». Он ушел из УФА, потому что приказывали делать такие вещи, что немыслимо. Директор УФА указывал, что в последней картине «Любовь Жанны Ней» сцену кутежа белых офицеров надо отменить: пусть будут это не белые, а красные. Но позвольте — это же в сюжете... Нет, белые не должны кутить, должны кутить красные. После долгих переговоров решили, что будут кутить и красные, и белые... (Смех.) Это я рассказал как анекдот, но это показывает, дает яркое представление, кто хозяин положения. Вине — постановщик ряда картин — сейчас вообще не работает. Более или менее уважающий себя человек, пришедший не только чтобы зарабатывать деньги, не в состоянии сейчас в Германии работать. ‹…›

Мы были в ряде ателье. Штеденское ателье — это колоссальное ателье; когда-то здесь строили «цеппелины». Оборудовано оно кое-как. Самое замечательное было то, что приблизительно через 15-20 шагов стоит железная решетка, и на этой решетке горит каменный уголь. Там чрезвычайно холодно. Мы спросили: «А как же вы снимаете крупным планом — ведь идет пар изо рта?» Нам ответили: «А когда сцена снимается крупным планом, то актеры берут в рот кусочек льда, и пара не бывает...». Мы видели съемку старого режиссера Аза[гарова]. Должна по волнам летать лодка. Мы хотели посмотреть немецкий темп работы. Нам пришлось ждать минут 20-25. Было очень холодно, мы пошли в ресторан, выпили чашку кофе, вернулись, а съемка не начиналась. ‹…›

Две вещи буквально убивают — это аккуратность и чистота. Это замечательно, совершенно исключительно. ‹…› Возьмите АГФА — фабрику пленки. Первое впечатление, что мы идем не по фабрике, а по какой-то лечебнице, больнице, — такие там тишина, чистота. Каждый рабочий одет в белый халат, и работают как машины. Представьте себе труд человека, сидящего 8 часов в темной комнате, где горит одна лампочка и все время проходит пленка. Восемь часов человек занят этим трудом. Но посмотрите, как люди работают, как горячо все делается. Я задал вопрос, сколько раз курят... «Они у нас вообще не курят». Как же... Потом мы узнали, что они не жалеют средств: там устраиваются лекции о вреде курения, убеждают, что курить страшно вредно. Там не подходят так, что раз ты будешь курить, то это будет отнимать рабочее время — нет, они подходят с обратной стороны. Правда, не все не курят, но это показатель, как они умеют организовывать. Каждый рабочий по окончании своей работы — после 8 часов, на которые он превращается в автомат — идет в прекрасную ванную комнату, где умывается, и выходит свежим человеком. ‹…›

Вторая вещь, о чем нужно было бы поговорить, — это то, как немцы умеют блестяще обставлять заведомо плохой товар. Если мы хорошую картину умеем хорошо проваливать, то немцы плохую картину умеют хорошо подать, а о хорошей и говорить нечего. Возьмите картину «Конец Санкт-Петербурга», которая у нас прошла так себе — хорошо, но не совсем. Там, в Германии, она прошла с диким треском — ее так сумели обставить, так преподнести на премьере в воскресенье в 11 часов утра. Было умно и хорошо сделано. О музыке я не буду говорить. Первое, что поразило, — надпись «Мы не хотим...», а потом появляются Мэри Пикфорд, Гарри Пиль, Гарри Ллойд и т. д., затем — «Но хотим «Мать», «Броненосец «Потемкин» ‹…›

И в Германии показывалась картина не в рабочих районах, а в центре города, демонстрировалась в лучших театрах, премьера была встречена не аплодисментами, а овациями, и трогательно было, когда зал запел «Интернационал». Когда вышел Пудовкин, то были замечательные овации. Нужно отметить один момент: Пудовкин по-немецки говорит неважно. Он раньше написал все по бумажке, что должен был сказать... И вот он начинает: «Meine Damen und meine Неrrеn...» И вдруг с галерки крик: «Und Genossen!» (Смех, аплодисменты.)

Почему немцы умеют хорошо обставлять? Вы сидите в кино. Первое, что вас поражает, это тишина в фойе. Если вы на улице громко разговаривали, то, войдя в кино, вы затихаете, вы не можете позволить себе дерзость продолжать... Мягкие ковры, прекрасная обстановка, прекрасная вентиляция, и вы стараетесь тихо и смирно сидеть и ждать. В самом театре вам не душно, не жарко. Для меня было замечательно, что после того, как посмотрели хронику, культурфильму, зажигается свет и на потолке начинает реять большого размера дирижабль, а через минуту из огромного пульверизатора вас обрызгивают свежей пахучей жидкостью... Очень приятно... (Смех.) В кино там просто хорошо посидеть, отдохнуть. Затем музыка. Музыка там не только подобрана, но специально готовится к картине. Такие места, которые являются провалами в картине, —их вывозит музыка. Глупую картину [название пропущено] мы смотрели с удовольствием и даже ходили второй раз посмотреть из-за музыки. (Голос: «А у нас?») Вы знаете это не хуже меня. Там есть одно место — место поразительное в смысле сопровождения музыкой... Что делается в оркестре... Это что-то поразительное. Слышится такой дикий визг, хохот — не понимаешь, в чем дело, начинаешь хохотать от музыки.

Я смотрел «Конец Санкт-Петербурга» пять раз, в Берлине шестой раз. Это была для меня новая картина. «СВД» я смотрел раз двенадцать, а в Берлине это было также совершенно другое. Это значит, что они правильно, где чувствуется провал в картине, не оставляют музыку пассивной, и музыка вывозит картину. В этом отношении в первую очередь следовало бы поехать нашим прокатчикам, им нужно в первую очередь учиться. Каждому нужно поехать, но только не учиться работать художественные картины. ‹…›

Эрмлер Ф. «Там я увидел необычайные вещи» // Киноведческие записки. 2002. № 58.