‹…› Когда я, после нескольких картин — самостоятельных и с другими режиссерами, — оказался во временном простое, Александр Васильевич, видимо, хлебнув горя с другими художниками, как-то ухарски подмигнул мне при встрече. И каким-то рыдающим голосом, пересилив себя, просительно произнес: «Женьк! Ну давай напоследок оторвем с тобой еще картинку!.. А?» Делать было нечего (и в буквальном и в переносном смысле). Я обещал ему «ночку» ‹…›
Это опять оказалась басня. И опять Михалкова. Но на этот раз вульгарно-социологические мотивировки, как и политические, отсутствовали.
Речь шла о вреде курения. Это была басня «Трубка и медведь». В принципе, она была решаема. Не возникало видимых опасностей в ее трактовке. Я без трудностей справился с ней. Немного перетяжелил фона в летнем лесу. Но в общем она была стилистически цельной и мастерски сделанной. Когда появился вечерний кадр избушки лесника, в зале зааплодировали — свои, квалифицированные зрители. Ничто в картине не раздражало.
Когда колдовали над режиссерским сценарием и раскадровкой, показалось, что педагогический эффект басни, придуманный Михалковым, невелик. В. Лалаянц нахально предложил «убить его, к чертовой матери». Подумали: а что если убить, действительно — пусть помрет от табачища!..
А то так каждый покурит, покурит, а когда станет совсем плохо, бросит и пойдет работать в цирк. Ну и что тут такого? Значит, курить можно. Ничего особенного. Обойдется!
И придумали концовку, которую, не дожидаясь вмешательства Михалкова, я снабдил стихотворным подкреплением.
...Когда, по сценарию, полудохлого Медведя привозил на дровнях в сторожку лесник, возникал диалог:
— Что привез из леса, Федя? (Это Лесничиха.)
— Что привез? Привез медведя!..
— Настоящий?..
— Настоящий! Да к тому ж еще… курящий.
Дальше у Михалкова была проза: «И отвез он его в город, в цирк, и стал медведь там работать», а потом — вывод: он сам начал рычать на курящих.
У нас же последовало написанное мной продолжение:
«Завтра утром, на возу
В город, в цирк его свезу!
Он для них готовый номер!.. (вглядываясь в сани)
Эх! Да он как будто…»
Слово в рифму «помер», угадываемое сразу, не произносилось, а заменялось трагическим аккордом.
И на экране возникал магазин с надписью «Меха»; в середине, за стеклом между двух дверей, стоял в ресторанной позе Медведь. На груди у него была дощечка с надписью «Не курить!»
Придумка была хоть куда! И тактично!
Михалков, придя на студию для разговора по этому поводу, сочетал свой визит с меркантильной его стороной.
У нас в комнате он невозмутимо ознакомился с сюрпризом. Оценив его, видимо, пожалел, что ему самому не пришла в голову столь очевидная концовка, само собой напрашивающаяся; тем не менее сказал: «Стихи плохие! Надо их переделать!»
Мы согласились и сказали: «Это условные стихи. Ждали вас!..»
Он подумал и сказал: Нет, стихи — ничего! Надо только сделать «всех» вместо «них». И еще мне не нравится «Эх!» Коротко подумав, он вдруг вскрикнул высоким голоском: «Тю!» Мы вопросительно посмотрели на него, не понимая. Он объяснил: «Тю! Да он как будто», а не «Эх».
Того обстоятельства, что мы умертвили его героя, он вроде и не заметил! Протянув всем без исключения членам группы руку дощечкой, он ушел.
Картина получила диплом на Британском кинофестивале в 1957 г.
Мигунов Е. Из воспоминаний / Публикация Г. Бородина // Кинограф. № 10. М.: НИИ киноискусства, 2001.