В воссозданном в 1945 году Московском высшем художественно-промышленном училище (бывш. Строгановское) мы два года вели вместе композицию. Владимир Евгеньевич был очень требователен, не терпел украшательской засоренности, воспитывал у учеников стремление к ясному и лаконичному раскрытию темы, четкому рисунку и насыщенности цвета. Он ориентировал их на русское искусство, образцы которого приносил из музея училища. К расфранченным девушкам и юнцам относился более чем сдержанно, да и они не совсем понимали его, хотя он неоднократно и подробно объяснял поставленную перед ними задачу. Как-то он не выдержал: «Ну, вот что, из вас, я вижу, композитор не выйдет, и вы, хотя бог и отменен, все же попробуйте помолитесь, а я поеду на бега (это была его страсть), и если выиграю, то куплю вам швейную машину, и вы шейте бюстгальтеры, это верней». Сказано это было без злости и весело, так что самолюбие «потерпевшей» не было оскорблено.
Однажды он сидел в столовой училища и завтракал. Перед ним стоял стакан чаю без сахара и кусок черного хлеба — врачи посадили его на жесткую диету. Новая пожилая и, видно, сердобольная заведующая библиотекой сочла его за старика натурщика, подошла к нему и, положив перед ним три рубля, сказала: «Папаша, вот возьмите и позавтракайте». Сказала довольно громко, а народу в столовой было много. Владимир Евгеньевич встал и молвил так: «Маловато, дочка. Что же получается, давай посчитаем, сколько выходит. Профессор — раз, народный художник — два, лауреат — три, дважды орденоносец — четыре. По семьдесят пять копеек приходится, маловато. Я, дочка милая, без чинов и заслуг, молодой и то брал больше. А если хотела помочь, надо было б тихонько, как будто отдаешь долг, а то при всех. Нет уж, возьми». И заведующая библиотекой под веселый шум окружающих покинула столовую, а Владимир Евгеньевич продолжал рассуждать, что добро надо делать тоже умеючи и не афишировать.
Когда Владимиру Евгеньевичу исполнилось семьдесят лет, то дома, в кругу семьи и друзей, была отпразднована юбилейная дата, получены телеграммы и адреса с трафаретными пожеланиями долго жить и успешно работать. А на деле здоровье его пошатнулось, и его перестали тревожить с работой на кинофабрике. Это он остро почувствовал. Как-то я иду по коридору училища и вижу его сидящим на стуле и сосредоточенно разглядывающим свои новые ботинки.
«Что, любуетесь?»
«Нет, вот думаю, сношу я их или меня в них положат в гроб. Жаль, больно хороши. Да и дорогие».
Сносить после этого разговора он успел не одну пару.
В училище он вел рисунок. С ним работали Л. Дмитриев и его любимец А. Соловьев. Работали больше они, хотя и он сам изредка брал карандаш. Но мне как-то сказал: «Я понимаю, что меня держат так, для вывески, "за ради Христа"». Видно, он понимал, что вышел из строя, и это его тяготило, хотя он работал на конкурсы и дома всегда что-то рисовал. Из многократных разговоров я сделал вывод, что он, подводя итоги своей работы, был недоволен. Он понимал, что мог сделать гораздо больше, и говорил: «Вот помру, а что останется? Ничего. Кинокартины, так же как и театральные спектакли, сойдут, большинство уж сошло, а эскизы — это только для разговоров с режиссером, вон их сколько под кроватью».
Говорил он это искренне и, конечно, был создан для большего, хотя то, что он сделал для кино и театра, огромно. Он радостно говорил о «Синей птице»: «Она высоко залетела, видно, меня переживет, как пережила многих из ее создателей. Как-то пошел я на утреннее представление, подошел к окну администратора и говорю: «Я Егоров, мне бы пропуск», — а он тянет в окошечко руку и называет свою фамилию. Пожали мы друг другу руки, он и говорит: «Дедушка, спектакль-то для детей, а вы как будто вышли из этого возраста». Я стою и думаю, что обратиться-то не к кому, большинство уж на Новодевичьем... и давно. Говорю ему опять, что я Егоров, а он мне опять называет свою фамилию да еще и улыбается: ну и что же, что Егоров. А я ему: «Но ведь не ты делал декорации для "Синей птицы", а я». Тут он прозрел и дал мне, извиняясь, пропуск на откидное место.
Шло время. Владимир Евгеньевич аккуратно, без опозданий являлся на уроки. Его система была проста, но, как все простое, трудна, требовала большой зоркости, внимания и упорного труда.
На заседаниях Ученого совета он всегда был принципиален, говорил довольно резко и многое очень верно. Он ненавидел подражательство и излишества.
Любим он был на собраниях МОСХа, на секции художников кино и театра. Молодые художники кино его понимали и ценили, хотя он и не преподавал там, где они учились, во ВГИКе. Но, как они говорили, они учились у него на его эскизах, планировках и кинодекорациях к картинам, которые он делал, а там было чему поучиться. Однажды я увидел его радостным, веселым, он рассказал, что вчера у него был режиссер Е. Дзиган с оператором и директором картины «Джамбул» и что они предложили ему сделать эскизы. Он взялся за эту работу и сказал, что скоро улетает на родину Джамбула для сбора материала. Был снова в форме, бодр и жизнерадостен. Но когда он вернулся, то стало понятно, что поездка его утомила, что возраст брал свое. Но все же эскизы были чудесны, и, глядя на них, думалось, что их делал талантливый молодой человек лет 26-27, а не убеленный сединами старец, которому за семьдесят. Такова сила воздействия его искусства, вечно бодрого и жизнеутверждающего. Товарищи с киностудии говорили, что палка Владимира Евгеньевича так же сверкает в воздухе, как и раньше (он, когда строил декорации, всегда указывал что куда палкой, как дирижер).
75-летний юбилей Егорова был отмечен очень хорошо. В Доме кино была его выставка, а на торжественном заседании было много адресов, подарков и цветов. Цветами была заставлена вся сцена. Я, сидя с ним рядом, чувствовал, что он очень доволен, шутил: «Зачем столько цветов? Лучше бы деньгами дали». Всех поздравляющих он благодарил и целовал. А когда ему от ВГИКа вручала адреса девушка, то обратился к публике за разрешением поцеловать ее три раза. Зал весело разрешил.
В 1957 году Владимир Евгеньевич заболел и на следующий учебный год все же ушел на пенсию. Изредка я его видел в сквере около кино «Ударник», недалеко от дома, где он жил. А в 1960 году его не стало. На прощальном митинге было много его друзей. Говорилось о том, что мы потеряли большого, талантливого художника, а С. В. Герасимов очень верно определил искусство В. Е. Егорова одним словом: солнечное.
Комарденков В. Мастер // Комарденков В. Дни минувшие. М.: Советский художник, 1972.