<...> Сколько раз переходила я от радости к отчаянию. Радовалась — поняла себя «кухаркой», которая должна научиться управлять государством, и пугалась, терялась, что не знаю, как скорее научиться делать дело, идти к той цели, которую мне указала жизнь.
Я создала тогда маленькую детскую секцию в суматошной организации кинематографистов, где никто не относился серьезно ни к чему, кроме собственных ораторских выступлений, а надо мной даже не издевались, так была ничтожна с общей точки зрения эта «секция».
И вот я, открывая ее как председатель и организатор, — упала на трибуне в обморок от сознания, что начинаю гигантское дело...
Можно, конечно, работать, но заранее мириться с полуработой? Работать, «сохраняя энергию», как большинство из нас? При тех условиях, от которых мы зависим, так ухитряться может только приспособленец или вроде наших, наспех сфабрикованных псевдогениев. Все равно, у меня так не выйдет, даже если бы захотела и стала очень стараться. Чтобы пробиться и удержаться, надо обязательно иметь политиканский талант. Это большое искусство мне, к сожалению, недоступно. Завидую. Те хоть, добиваясь положения и прочего, насыщают свое честолюбие. Моя жизнь состоит из невозможности расточаться творчески, а только физически, стиснув зубы и делая благополучное лицо.
Сейчас у меня начинает вырисовываться страшно ловкая и скрытая роль Шумяцкого.
Вывод: вот что значит читать Сталина. <...> Когда Сталин приказал Шумяцкому заняться детской кинематографией и лично мной, значит, он по моему письму решил, что дело это стоящее и человека, предлагающего его, стоит поддержать. Этим самым он давал громадную помощь мне для поднятия моего личного авторитета, чтобы я его могла использовать максимально на пользу дела.
Шумяцкий замазал мне глаза своей псевдопомощью. Я поняла это только через год, когда добралась до истины: он срывает работу фактически, а старается создать иллюзию, что он ее поддерживает. Косарев, еще в самом начале, при открытии студии, сказал на совещании: товарищ Барская, вас обводят вокруг пальца, вас обманывают. Но я этого, конечно, понять не могла и тогда ему так громко и сказала, что я его не понимаю. На самом деле я думала, что это идет борьба между Шумяцким и Косаревым за то, в чьих руках будет детская кинематография.
Может ли Шумяцкий, ловко оперируя, вышибить меня из кинематографа?
— Может. И надо быть к этому готовой, если попытки защититься не помогут.
— Что я тогда должна делать?
— Использовать по возможности время на учебу, чтобы, когда будет можно работать, быть более вооруженной и творчески, и политически. Последнее для того, чтобы продолжать работать на дело, но более зрело.
<...> В каждой инстанции у меня какой-нибудь новый сорт мучения. На этот раз пришлось написать о «знакомстве». Вызвали туда меня и Брикера (председатель ЦК Союза киноработников). Внушали ему при мне, что я должна получить работу, потом я ждала в секретарской, продолжали что-то внушать без меня. В общем, люди все понимают, разумны, вежливы, а на деле продолжение волынки. Писать об этом решительно тошно. Не буду.
Неужели я еще хочу снимать картины? Неужели я смогу?
Книг, книг, книг — миллион хочу. Как я до последнего волоконца понимаю душу Пушкина в тот момент, когда он повернулся к полкам перед смертью и сказал: «Прощайте, друзья».
<...> Почему я так одинока? Это очень плохо. Все кругом как-то друг с другом связаны. Режиссеры дружат. Есть даже такие группы, где люди пусть дружат в обычном смысле слова, говорят за глаза колкости, но они собираются, ездят друг к другу, говорят о картинах своих и чужих... Почему я так? Может быть, я не умею сходиться с людьми? Нет. Всегда раньше у меня были дружеские и рабочие отношения с людьми. Наверное, потому, что я могу думать и говорить только об одном — о детской фильме, а это никого не интересует.
<...> Сегодня я чувствую себя не солдатом на посту, не профессионалом, уверенным в своем ремесле, а... художником.
Это так редко себе можно сказать. Так трудно у себя это заслужить, труднее, чем у всего света подчас. Вот так. оказывается, у бездетных женщин трансформируется инстинкт продолжения рода.
Как это получается? Конституция, права советского гражданина, моя биография (творческая), решения ЦК, все сделано в защиту моих интересов. Когда я читаю, то вижу, что любой из пунктов доказывает мою правоту и право на работу, а стало быть, на жизнь. А в жизни-то как-то получается так, что два года я пария, отщепенец, гражданский мертвец без предъявления мне каких бы то ни было обвинений.
Записки из творческих тетрадей 1934-1939 годов.
Барская М. Наше время ждет своего Шекспира // Кино: политика и люди (1930-е): К 100-летию мирового кино. М.: Материк, 1995