В том, что человек тратит силы на творчество и не знает, будет ли результат, заключается настоящая человеческая гордость, достоинство.
А что можно противопоставить бессмысленности жизни, как не эти гордые усилия, вопреки всему? Ведь тогда никуда не денешься от вопроса: зачем жизнь, зачем смерть? Все равно, нет еще ни одного человека, который объяснил бы это. И вот на эту бессмыслицу единственный ответ, чтобы не выть от страха или не разложиться от безделья, скотства и голода, — вызов человека трудностям. Гордое расточение сил жизни против ее разрушительной силы.
Я ничего не хочу приобретать, ни денег, ни вещей, кроме тех, что насущно необходимы, ни славы, ни привилегий. Потому что все приобретенное надо удерживать, отстаивать, оборонять, пользовать...
Группка обнаглевших эгоистов готова переморить половину земного шара ради спасения собственных удобств и жизни. И она, конечно, может это сделать потому, что, увы, «паршивая овца все стадо портит» и «капля дегтя может испортить бочку меда». Но, боже мой, какие судорожные усилия делают остальные, чтоб не допустить их до этого, т. е. чтоб уберечь как можно больше людей от страдания и гибели. И нельзя сказать, что это сумма из желаний каждого человека - сохранить свою шкуру. Для этого и гибнут самоотверженно, для этого идут в тюрьмы, ставят под удары не только свои головы, но и головы своих близких — жен, детей, это ли не бескорыстие?
А подлости делают из инстинкта самосохранения. Бедные люди. Быть подлым, когда хочешь быть хорошим. Но кто знает, почему нужен инстинкт сохранения жизни и почему все живое так боится смерти? Сколько нужно силы, мужества, благородства, бескорыстия человеку, чтобы оставаться честным и хотеть сберечь не только себя самого, но и всех людей в этой страшной и беспощадной, ежедневной борьбе за существование. Когда у человека не остается ничего, то оставаться гордость. Гордость - большое утешение...
Я думаю, что всякому мыслящему человеку понятно: наше время ждет своего Шекспира. Родит ли оно его - это неизвестно. Но что этому будущему Шекспиру наше время подготовило такую сокровищницу «заготовок» сюжетов и тем, каких еще никогда не было в мире, это ясно. Каждый день слышишь что-нибудь такое, что прямо руки чешутся писать.
Например, мне рассказали (не знаю, насколько это верно), что у одного из наших крупнейших работников сын и жена оказались шпионами. Сына приговорили к высшей мере. Он послал просьбу о помиловании. Просьба пришла к человеку, который имел решающее значение в отклонении ее или утверждении. Этот человек был его отец. Говорят, он отказал.
Я себе представляю несколько минут жизни этого отца, склонившегося над просьбой о помиловании. Как бы ни был тверд и неколебим он как большевик, все равно это настолько трагично, что комментарии излишни. Отдать всю жизнь на служение делу и увидеть в своих близких врагов этому делу? Как у человека у меня мороз по коже пробегает. А как художник я не могу не потереть руки и удержаться, чтобы не сказать: «Какой сюжет! Надо немедленно писать!» Но тут же я сама как агитпропшик, как политик (все мы хоть на пять копеек, но политики) думаю: «А можно ли это делать, нужно ли сейчас это показывать?»
Потому что сейчас в зрительном зале найдется много людей, которые даже не смогут вывести суждения о подобном деле и содрогнуться. Ход истории определит поведение будущего зрительного зала на такой пьесе, но сегодня искусству приходится вторгаться не в спокойные обывательские души, пришедшие поволноваться на представлении, а в души и умы людей, которые беспрестанно кипят в политическом мышлении. Не надо забывать, что у нас в партере может быть столько же подчинившихся, сколько и *согласившихся*. А есть и не то, и не другое. И первых бывает больше, чем вторых, подчас.
Искусство и политика вечно ссорятся, но врозь жить не могут, и в конце концов это «муж и жена - одна сатана». Недаром нашего брата во все времена и у всех народов посытнее кормят и платят больше, чем другим. Правда, у «нашего брата» чрезвычайно легко отлетает голова. Потому, что если суешься в такое место, где люди размахивают беспрестанно шашками, и если тебе как художнику, чтоб лучше сказать, надо лучше видеть, а чтоб лучше видеть, надо пристроиться поближе, то чему же удивляться, что могут оттяпать голову. Да еще если от волнения скажешь невпопад не то. А еще бывает, что и скажешь-то впопад, но просто подвернешься под руку и тоже шишку набьют. Чему примеров весьма много. Но я это «лирическое» отступление привела не к тому, чтобы доказать «риск профессии». Он неизбежен, это все знают. другой риск, который честным художником всегда должен быть продуман, если даже и будет допущен.
Весна, первое солнце, несмотря на беспрерывные гадости, снята удачная сцена, я твердо уверена, что это в ряду настоящих находок в искусстве, знаю, что она будет существовать, будет заимствована когда-нибудь и кем-нибудь, не как плагиат, а как творческое влияние, то есть как капелька не умирающего, а трансформирующегося элемента. Мысли о том, что кинематограф — бабочка-однодневка, — самое невкусное. Надо раз и навсегда отказаться от «вечной памяти» своего имени, которая доступна художникам в бронзе, мраморе и даже масляных красках. И вот то, что предается анафеме как кража, плагиат, подражание, несамостоятельность в других видах искусства, здесь, в кинематографе, законной обязательно как в устном творчестве народов. Благо мне, если у меня найдут, что позаимствовать, даже не зная, что это позаимствовано у меня. Благо мне, если мой творческий потомок когда-нибудь, посмотрев эту картину, уже старую, как фильмотечный материал, уже отжившую, усмехнется усмешкой ласкового превосходства, как мы усмехаемся, глядя на старые картины или на детские рисунки, но он задумается на секунду над этим именно куском и скажет: «В этом есть правда, в этом есть правда слияния жизни с искусством, и есть тут интересный режиссерский мускул. Но слабый, ребяческий, а вот я знаю, как это сделать». И сделает этот мой неизвестный, но уже милый мне мой кинопотомок. Сделает так сильно и талантливо, как мне еще недоступно. Но все ж это будет от меня, моя нервная кровь, моя творческая плоть.
Барская М. Наше время ждет своего Шекспира // Кино: политика и люди (1930-е): К 100-летию мирового кино. М.: Материк, 1995.