Пацан уже почти смылся, но его вернули властным окриком:
— Ты что делал в моей палатке?
Он смешался и сказал ненавистью:
— Сигареты искал.
Отольются воспитателю и эти его сигареты: изобьют до полусмерти, выживут из лагеря. И тогда Павел останется один перед толпой трудновоспитуемых подростков!
Но сигареты, сигареты!.. Случайна ли эта мгновенная деталь, этот «остановленный символ» в текучем, непредсказуемом, яростном потоке фильма Динары Асановой? Или это — отсыл сознательный, к предшественникам? К Николаю Экку, к знаменитой первой звуковой ленте нашей — к «Путевке в жизнь»? К воспитателю Сергееву, который, сверкнув ослепительной баталовской улыбкой, — помните? — раскрыл папиросы, и черные пальцы беспризорников впервые неуверенно потянулись к нему?..
Там эпизод с куревом — начало контакта. Здесь — начало разрыва. По всем линиям «Пацаны» Динары Асановой контрастируют со старой лентой, и этот контраст знаменателен. Времена другие. Тогдашние беспризорники ходили в рванине, они были обездолены, они бузили, потому что жизнь выбила их из нормального порядка, они знали, чего им не хватает, и веселый, железный Сергеев тоже знал это. Он взаимодействовал с ними по логике, как с прочными и определенными характерами, которые трудом и порядком надо вернуть к норме бытия. Нынешние трудновоспитуемые подростки щеголяют в модных заплатанных джинсах. Им всего хватает, и они бузят, сами не зная, отчего. Работать им не очень хочется, да и нет нужды. Пытаясь докричаться до их совести, Паша срывается на крик.
Актер Валерий Приемыхов в роли Павла — воплощение «вывернутых нервов», полный контраст завершенному, уверенному, «центрированному» характеру баталовского заведующего трудкоммуной. Эта вот новая разверстость, расплескивающаяся открытость души главного героя «Пацанов», директора летнего трудового лагеря Павла Антонова — центр фильма и замечательное выражение асановской мироконцепции.
Вспоминая ранние фильмы Динары Асановой, я думаю о том, что эта вот прозрачность, неочерченность души и была ее открытием, ее темой в нашем киноискусстве. Во времена «Дятла» это была прозрачность детской, готовой к добру, нежной души, через которую внешнее бытие проходило с пленительной беспрепятственностью и опасной легкостью.
Теперь, в «Пацанах», эта незавершенность и всеоткрытость, эта растворенность и «размазанность» души оборачивается глубокой тревогой. В чем тут опасность? Оборванные беспризорники из старого фильма бузили небессмысленно: они знали, что переходят грань. Сытые теперешние пацаны бузят, не очень задумываясь: у них нет понятия грани. Они искренне не ведают черты между дурным и добрым, между своим и чужим, между собой и всеми; им непонятно, почему нельзя дать встречному в морду, если он, допустим, покажется чистоплюем, — у них нет нужды задумываться над этим, а если задуматься, так пацан и сам не особо обидится, если получит в морду от того, кто сможет это сделать, — так оно и идет по кругу.
Перед нами новый тип юного правонарушителя, над ним задумывается наше искусство, о нем пишут публицисты ‹…› Д. Асанова не просто подключилась к исследованию; самой тканью фильма: размытобегущей монтажной фразой, потрясающей портретной достоверностью разьятых душ, общим ощущением потока, скользящей массы, шатающейся толпы, веселой или яростной, ощущением общности, где индивидуальность не ограждена, — всем киновоздухом своей ленты
Динара Асанова выявляет не юридические следствия, а психологическую основу, вернее, безоснованность этой бегущей «сквозьличной» массы. Они ни плохи, ни хороши, эти пацаны — вот что страшно. Они никакие, потому что индивидуальность не может вычлениться в этом движении всех. Их «балдеж» — род самогипноза. Они поджигают лагерь без всякой дальней цели, а из мгновенной обиды, а более всего потому, что «так получилось». Их всех несет потоком. И так же — хором! — они просят у Антонова прощения. А он, Антонов, выворачиваясь в истерике, ищет глаза, хоть пару индивидуальных глаз в этой массе — и не находит: они все смотрят не на него, а... друг на друга. Так вы попробуйте справиться с этим! Можно выпрямить, поправить, поднять что-то прочное, твердое, вменяемое, индивидуально-ощутимое. Но как «поднять» ртуть, лаву, воду, вязкую неопределенную массу? Как — когда та же вязкость, сплоченность, родственная телесная связанность дают любому «атому» ощущение тепла и защищенности?
Так все-таки: почему же они избили и связали того тупого воспитателя, что не дал им красть у него сигареты? И ведь не только пацаны его ненавидят, сама Динара Асанова его ненавидит, и я, зритель, заражаясь от нее, его ненавижу. За что? Что, собственно, он делает в ответ на признание вора? Протягивает сигареты: на, бери! Потом приказывает: пойди к командиру своего отрада и доложи о том, что сделал. Как хотите, но ни по Макаренко, ни по Ушинскому тут нет никакого нарушения педагогики. Нарушено что-то другое... Он им не дал украсть — а они не хотят знать самого этого понятия. Они — товарищество, а он — супермен! Он нарушает закон круга, закон кучи. Он — свои сигареты хочет иметь, сам угостить согласен, «без спросу взять — не позволяет... Вот эти стенки, эти перегородки, эти границы — невыносимы. Чинарик по кругу — другое дело! Чинарик — не просто затяжка: нервы погасить, внутренний голос заглушить, это — ритуал единения: круг.
И когда бежит Паша Антонов на станцию спасать Кольку Киреева, очередного сбежавшего своего воспитанника, и вся пацанва несется за ним — спасать товарища, вязкой живой лентой растягивается по шоссе, — возникает ощущение бесконечного бега по кругу. Ощущение круга, который не разорвать, потому что в нем, в этом сцепе — все.
Как повернуть этот круг к добру — вот вопрос, который мучает Динару Асанову.
И нас с вами.
Аннинский Л. Пацаны хотят закурить // Кино. 1983. № 10.