Признаюсь: боюсь воспоминаний. В них изменяются размеры. Все относящееся к тебе становится не просто значимым, а сверхзначимым. Избежать этого трудно. В мемуарах, даже если они пишутся как исследование, неизбежна ностальгия. тоска по прошлому. Чувство это не постыдное. Вполне понятное. Не так просто вспоминать мне свою юность. Не буду притворяться, что в гимназическом драмкружке я уже предчувствовал, что буду ставить «Новый Вавилон» и «Юность Максима». Не мог я этого предвидеть. Поэтому мой рассказ, прежде всего,— об Одессе.
Я родился на Раскидайловской улице. Отец работал репортером в газете, и в зависимости от его продвижений по службе мы меняли квартиры, поэтому быт одесских окраин я помню хорошо. Безрадостный, безжалостный быт: накаленные плиты на кухнях, удушливые перины, грязные мастерские, лавки, фабричные цеха. Вечерами люди сидели перед воротами, дыша воздухом, судача или молча, изредка взрываясь криками в адрес повсюду снующих оголтелых детей... Понимаю сейчас: в толпе этой, если просветить насквозь, все было — злоба на жизнь, скудость мышления, глупейший фанатизм, алчность, может быть, даже слепая жестокость, подлость. Но сколько было притоптанной нежности, стойкости, терпения, даже ума. И тяги к веселому, к смеху. Да, муравьи... Безымянные, не вошедшие не то что в историю человечества, — даже в газетную хронику. Не пытавшиеся покончить с кабалой, с нестерпимым бытом. Но те, кто пытался, кто вошел в историю, — не из тех ли муравейников вышли?!
Несколько лет я, юнец, был разлучен с семьей, жившей на берегу Невы. Вынужден был по не зависящим от меня обстоятельствам учиться в Одесской второй мужской гимназии... В гимназии я был не первым, но одним из первых учеников. Но один, нет, скорее, даже три предмета мне решительно не давались: математика и ее составляющие — алгебра, геометрия, тригонометрия. Так всю жизнь при всей своей, позволю себе сказать, эрудированности, не понимаю, что такое логарифм или параллелепипед. Впрочем, я не унывал. Зачем знать о всех биномах писателю, режиссеВорору, историку (всем этим я собирался стать)? Хорошо помню обычную в арифметике задачу: «Через одну трубу в бассейн вливается за час сто ведер воды, в другую выливается за три часа пятьдесят. Сколько времени...» и так далее. Представил себе воронку, невежливо воткнутую в мозги отрока, куда — за десяток лет — вливается энное количество сведений. Боже ты мой, чего только не влилось в мои мозги! Только беглое перечисление: тысячи романов и рассказов «приключенческого» жанра, Жюль Верн, Буссенар, Майн Рид, Купер, Хаггард, Стивенсон, Жаколлио, Сальгари, индейцы, марсиане, золотоискатели, воздушные корабли, пираты, йоги и заговорщики; театр всех мастей и какие-то кабаре «Кривое зеркало», «Летучая мышь», «Гротеск», и студия доктора Дапертутто, то есть Мейерхольда, и «театр для себя» Евреинова, и бойкая оперетка — опять же с «красотками кабаре»... При всем этом я еще занимался гимнастикой и спортом в различных клубах, создавал литературные и театральные кружки, смотрел решительно все картины в «иллюзионах», пламенно любя актрису Перл Уайт, серийный фильм «Маска, которая смеется» и датскую актрису Асту Нильсен. «В водоем через воронку вливается...» Что должно было получиться в результате этого «промывания мозгов»?
1917 год... В своем шестом классе я считаюсь заводилой. Революцию мы воспринимаем, прежде всего, как призыв к новаторству. Педагоги нас безумно боятся и позволяют делать, что угодно. Возникает идея организовать свой клуб, а вскоре и театральную студию. Узнаем, что в Одессу приехал из Петрограда Константин Миклашевский — известный артист, к тому же автор книги о комедии дель арте. Идем к нему, предлагаем быть руководителем нашей студии. Константин Михайлович соглашается. Благодаря ему я начинаю понимать, что, кажется, нашел свое призвание. Увлекаюсь историей театра, мечтаю написать книгу об истории водевиля...
1919 год... Школу приобщения к тайнам сцены прохожу на репетициях Бориса Глаголина. Он ставит «Как важно быть серьезным» Уайльда. Человек далеко не передовых убеждений, Глаголин тоже заражен общей лихорадкой новаторства. Реквизит решительно отменен. Герои едят воображаемые бутерброды, поливают воображаемые цветы воображаемой водой из воображаемой лейки. Прием этот вызывает восторг в зале. Глаголин вообще был мастером оригинальной выдумки. Михаил Чехов потом рассказывал, что своего знаменитого Хлестакова он создал во многом под влиянием воспоминаний о Глаголине в этой роли. Борис Сергеевич Глаголин — первый настоящий режиссер, с которым я встретился в своей жизни.
Не могу не вспомнить — по аналогии — о первой встрече с кинематографическим режиссером. Мы с двумя товарищами написали сценарий по Вертинскому: «Спи, мой мальчик бедный». Сюжет для гимназистов скоромный: мать изменяет любовнику с мужем. Понесли произведение на Французский бульвар, где теперь киностудия. Стоим, робкие, в сенях. Мимо швейцара прошел маленький взъерошенный человек, почему-то обратил на нас внимание, взял из моих рук тетрадь, полистал и, сказав: «Не пойдет!», удалился. Мы — к швейцару: «Хозяин?». Он ответил выразительно: «Еще что?!». И добавил: «Так, режиссер». Поняв, что никого ниже этого чина на кинофабрике нет, мы все же подчинились приговору и покинули дачу...
Галяс А. Вечная свежесть бытия (Интервью с Л. Траубергом) // Порто-Франко. 2007. № 3 (850).