К периоду съемок «Матери» относится начало моей дружбы с большим мастером декорационного искусства, замечательным художником Владимиром Евгеньевичем Егоровым. Я знал его и ранее. Но когда в его мастерской на Балчуге передо мной были разложены эскизы «Матери», когда гостеприимный хозяин показал мне портреты, написанные им в разное время, я был прямо-таки ошеломлен его талантом.
Как театральный художник Егоров работал давно, но в кинематографе дебютировал лишь в 1915 году, поставив совместно с Всеволодом Мейерхольдом «Портрет Дориана Грея». Можно сегодня спорить о достоинствах этого фильма (снятого, кстати, Левицким), но мне кажется, что ранее у нас в кино не было таких декораций, составляющих гармоническое целое с образным решением картины, с ее художественным замыслом. Мы, молодые художники, ничего подобного до того времени на наших экранах не видели. Известно, что в Художественном театре Егоров оформил «Синюю птицу», которая имела колоссальный успех как в России, так и во время зарубежных гастролей прославленного театра. Об оформлении спектакля писали много и справедливо, подчеркивая удивительную красочность и праздничность декораций.
Владимир Евгеньевич был прекрасным собеседником, правдивым и нелицеприятным критиком. Человек мужественный и красивый, он пользовался огромной любовью своих учеников по Строгановскому училищу. Они прощали ему даже ироническое отношение к своим работам, потому что признавали его непререкаемый авторитет. Об этом мастере до встречи с ним в свое время мне много рассказывал друг детства Александр Осмеркин, с которым мы часами просиживали на уроках у Ф. Казачинского в Елисаветграде.
Узнав, что я земляк Осмеркина, Егоров начал меня расспрашивать о нем. Он высоко ценил артистизм и высокий профессионализм Осмеркина, его своеобразное видение мира, обогащенное блестящей эрудицией и вместе с тем сохранившее наивность детского восприятия природы. Помню, что Егоров, вроде бы неплохо знавший своего коллегу по работе в Строгановском училище, был прямо-таки ошеломлен, узнав, что дед Осмеркина был иконописцем и что именно в мастерской последнего мы по воскресеньям тайком от всех занимались живописью. Он искренне, без обычной иронии воскликнул: «Так вот откуда он — от иконописи!» — и заразительно расхохотался.
Еще больше заинтересовало Егорова то, что именно Осмеркин всячески уговаривал меня бросить кинематограф — «дело несерьезное» — и перейти работать в театр, который имеет культурную традицию в отличие от «этого балагана».
— А я-то грешный, — сказал мне Егоров, — дальше в кино врастать хочу. Вот по этим эскизам думаю сам поставить два фильма-сказки (мне «Нептун» предлагает!). Но боюсь — бухгалтера доймут: расчеты, учеты... съемки отменишь — горишь. Не знаю, как и быть...
Просматривая яркие, оригинальные эскизы к пушкинским сказкам, я был искренне восхищен образным мышлением большого художника. Оно подсказывало многое любому, даже самому опытному режиссеру.
— Тем более, — продолжал он, — что и меня Осмеркин каждый день отговаривает. Смотрит эскизы, ругается. А ведь по части Пушкина — он дока, профессор!
Не выдержав, я раскрыл развеселившемуся художнику маленький «секрет» друга: он сам готовился в то время к театральной постановке с А. Диким.
— Поживем — увидим. Может быть, и до кино дойдет?...
Разумный А. У истоков. М.: Искусство, 1975.