В кино я пришел непосредственно после демобилизации из армии. Но еще на исходе гражданской войны, в бытность мою политработником Первой Конной армии, ощутил вкус сатиры, ее огромную всесокрушающую силу.
У нас возник интересный солдатский театр гротеска и буффонады. Душой его были сатирические клоунады, лубки, самодельные оперетты, комические аттракционы... Все писали сами, полностью отвергая работу с «обыкновенной» пьесой.
Преодолев уровень солдатских анекдотов, мы обрели вкус к большим и острым темам.
Была, например, сатирическая импровизация — «Собрание Коней». Председатель — Конь, секретарь — Конь, докладчик — Конь. Вместо графина на трибуне — конное ведро. Докладчик временами опускал в него тщательно сделанную из картона лошадиную голову (конская голова, бурка — весь костюм!). С остротами, трюками, неожиданными аттракционами кони «вчиняли иск» 31-му кавалерийскому полку и отдельным нашим товарищам. Лошади вспоминали все свои горькие обиды: побитые холки, бескормицу, случаи бессовестного ухода, называли фамилии «героев», разыгрывали интермедии (комвзвода на свидании — конь всю ночь на ветру!)... ‹…›
После демобилизации, оставив клубную военную работу, я пошел в Госвоенкино. ‹…›
Эта организация занималась прокатом кинофильмов в армейских клубах и постановкой картин из военной жизни. Но не только. Там ставили и вполне гражданские комедии, например, «Когда пробуждаются мертвые», с участием входившего тогда в популярность Игоря Ильинского. Но в кино я пришел вовсе не для того, чтобы мирно «врастать» в киноискусство. Нет, ленты тех лет меня не устраивали.
Конец двадцатых годов... ‹…›
В те дни многие кинематографисты бросались очертя голову в драку, некоторые вообще отрицали право на существование игрового, актерского, сюжетного кино.
Вот и я с группой единомышленников стремился опрокинуть мещанское кино, навязать ему открытый бой, вытеснить с экрана настоящим, революционным искусством. ‹…›
Я выбрал отнюдь не легчайший путь, но единственно для меня возможный — создание киносатиры ‹…›.
Мне кажется уместным предоставить здесь слово... самому себе и привести несколько фраз из нашего манифеста. ‹…›
«Мы пытаемся вооружить советскую кинематографию совершенно новым жанром — политической сатирой.
Задача эта особенно трудна потому, что приходится действовать на ощупь, не опираясь на какие бы то ни было образцы заграничной или советской кинематографии.
Фильм в одной коробке! Острый! Берущий за сердце! Сделанный быстро, он должен вцепиться в большой экранный боевик, как репей в хвост собаки, и двигаться с ним по любым дорогам кинопроката!
Пусть большой „фильм-собаку“ посмотрят и забудут. Наш „фильм-репей“ должен застрять в сердце зрителя занозой и торчать в нем годами!
...Но что значит сделать фильм в одну часть? Это значит отыскать совершенно новые законы построения, резко отличные от драматургических законов полнометражных фильмов: здесь ведь фильм имеет всего сто кадров и демонстрируется 12–14 минут».
Наши кинокомедии строились, как басни, по принципу народного лубка, сатирического плаката.
В короткометражной комедии «Полешко» крестьянин уронил с воза... полено, но не поднял его. Проезжающий за ним грузовик объехал это полено. За ним — другой. И вокруг полена образовалась яма. Машины, возы карабкались на гору — лишь бы объехать полено. Но никто так и не поднял его, не отбросил с дороги. И образовалась вокруг полешка глубокая колея. И лежат в овраге нерадивые возницы.
Конец подобной кинобасни был рассчитан на то, чтобы мобилизовать внимание, возбудить тревогу. Не только высмеять явление, пережиток, но и призвать к борьбе с ним. ‹…›
Газета «Кино», обобщая жаркие споры вокруг наших первых комедийных опытов, жирным аншлагом, через всю страницу взывала: «Кино или Медведкино?»
Особенно обострились нападки после того, как мы сделали комедию в четырех частях «Дурень, ты дурень».
В ней высмеивался некий деятель, который куда бы его ни назначали, везде проявлял вопиющее невежество. Он строил новые цеха с такими дверями, что в них не влезало импортное оборудование, одним махом разрушал годные дома, переселяя всех в общежитие: «ввиду наступления коммунизма». Для того чтобы вырыть колодец, создавал громоздкую планово-конструкторскую организацию.
И хотя этого Ив. Ив. Дурня неизменно снимали и критиковали, а мы «уничтожали» его смехом, и допущенные им нелепости имели место в жизни и подвергались критике и в печати и в директивных решениях, — все же концентрация недостатков в одном фильме вызвала резкую критику.
Потребовалось вмешательство Анатолия Васильевича Луначарского, с его огромным авторитетом народного комиссара просвещения и искусствоведа. Анатолий Васильевич выступил со специальным докладом о комедии в Доме кино, где заявил:
«Какие основные черты этих вещей? Во-первых, их публицистичность, целеустремленность. Сценарий строится по типу басни. Есть сюжет, изложенный образно, и все образное изложение имеет одну определенную цель — пояснить смысл басни. И автор нисколько не скрывает, что он действительно поясняет басню и что образ является аргументом для доказательства смысла басни, из которого дальнейшие выводы делаются сами собой.
Можем ли мы принять такой метод? Конечно, можем... Можно неуклюжесть нашей жизни изображать очень ярко, вызывая смех, и довести зрителя до вывода: надо с этим бороться, надо с этим покончить. Именно так построены эти небольшие пьесы... На товарища Медведкина сыпались политические обвинения. На самом же деле цель комедий великолепная, чувства самые чистые и коммунистические, но прицел аляповатый...
...Между тем все дело тут именно в аляповатости прицела...»
А. В. Луначарский, поддержав нас, вместе с тем, критикуя недостатки этих комедий, указал и причину — «аляповатость прицела», то есть неясность, невыявленность корней критикуемых нелепостей.
В те годы вопрос о прицельности огня сатиры был особенно актуальным. Некоторые теоретики говорили, что, ударяя по врагу, по нашим недостаткам, мы тем самым задеваем своих...
Театральный критик В. Блюм выступил с «глубокообоснованной» теорией о «несовместимости сатиры с диктатурой пролетариата...». Член Комакадемии И. Нусинов утверждал, что «пролетариату чуждо чувство юмора». Больше всего нам попадало от искусствоведа М. Шукайло, требовавшего, чтобы на каждый осмеиваемый факт мы тут же выводили на экран и положительный пример. Например, он советовал, чтобы рядом с выстроенной И. Дурнем фабрикой без уборных были показаны ударные стройки первой пятилетки. Подобные теоретики утверждали, что сатира является оружием угнетенного класса и революционный художник не может высмеивать недостатки существующего строя, иначе он становится контрреволюционером. И сатирой заниматься не следует.
Я пишу об этом столь подробно и позволил себе столь пространную цитату из доклада А. В. Луначарского потому, что без этого современному читателю будут неясны все сложности, стоявшие на моем творческом пути. ‹…›
Позволю себе и еще одну цитату из его доклада: «Вещей, которые били бы по неполадкам, у нас очень мало, и рабочие им рады, если даже в самих этих вещах много неполадок. Мы были бы отвратительными хозяевами, если бы такого оригинального художника сбили с большого, широкого пути, загнав в щелку... ...Я уверен, что товарищи, работающие над сатирой, найдут мужество продолжать эту работу, несмотря на ее трудности».
Пройдут годы и годы, прежде чем искусствоведами будет установлено, что в советской сатире ярко выраженная позиция автора, его гневное осуждение бичуемых им пороков и является тем положительным фактором, который полноценно противостоит сатирическому изображению отдельных сторон нашей жизни.
Жаль, что в те годы это было не всем ясно и ничто не мешало громить любого сатирика, требуя привлечения его к ответственности за потрясение основ.
Поддакивали этим «горе-теоретикам», естественно, и герои наших сатир — случайные политические попутчики, чинуши, бюрократы, бракоделы, номенклатурные дурни всех мастей. Поддерживали их и жрецы мещанского экрана, поклонники канонов и «основ». Ведь «не устраивал» некоторых не только предмет осмеяния, но и форма, гротеск, приемы народного балагана. Это казалось кощунством ревнителям искусства для искусства.
Но, несмотря на поддержку А. В. Луначарского, нам не удавалось продолжить съемку наших киносатир. Может, дело было в том, что мы в сатире отходили от конкретности недостатка, раздражали, как некоторым казалось, произвольными обобщениями? ‹…›
Медведкин А. В боях за сатиру // Жизнь в кино. Ветераны о себе и своих товарищах. М.: Искусство, 1971.