Я убеждена, что выговорить эмоцию словами нельзя. Попробую доказать это. Я уже говорила, что в сценарии «Одна» был чрезвычайно важный эпизод, показывающий, как совершается первый перелом в сознании героини. Действие происходило в кабинете Надежды Константиновны Крупской.
Как нужно было делать такой эпизод в немом кино? Снимать сцену в кабинете? Но кому же интересно смотреть на длинную беседу, лишенную всякого внешнего рисунка, элементарной динамики? Важно содержание разговора. Передать его в надписях? Такого и в голову прийти не могло. Титры в немом кино всегда были короткими, лаконичными. Они служили только для информации, но никак не для повествования... Ко всему еще, в данном случае, собеседники участвовали в разговоре очень своеобразно. Говорила только Н. К. Крупская.
Режиссеры эту сцену решили так. Перед актрисой, играющей учительницу, поставили задачу — сделать зримым и понятным все ее переживания. Это было, конечно, нелегко.
Когда картину озвучили, эпизод переснимать не стали и получилось примерно вот что.
Вы слышали за кадром голос Крупской, а на экране в это время показывали как бы отражение ее речи. Вот она произносит первые слова приветствия. Обычный, спокойный, дружелюбный тон — и лицо учительницы озаряется надеждой: наконец-то ее поймут, пожалеют, оставят в столице. Но прошла секунда, и в приветливом, мягком голосе появились строгие нотки. На лице учительницы легкий испуг: нет, не поддержит. Испуг граничит со страхом: неужели пошлют насильно?!
Неожиданно на лице учительницы появляется выражение чувства замешательства: Надежда Константиновна не грозит и не приказывает. Она довольно сурово говорит, что в далекой алтайской деревне нужны люди сильные, смелые... Отнюдь не такие, что мечтают о теплом уголке. Выходило, что такие, которые приходят сюда с жалобой, даже не нужны на Алтае...
Тут было о чем подумать. Отъезд на село, до того воспринятый как наказание, вдруг оказался почетным. Совершенно новая точка зрения, требующая пересмотра жизненных планов. Колебания, сомнения. И отсюда — стыд за свою слабость, мелочность интересов. Просыпается чувство собственного достоинства, желание показать себя, сделаться сильной, способной прийти на помощь людям, а не самой искать помощи у людей. Выходя из кабинета Крупской, учительница рвет свою жалобу.
Говорили, что это произвело нужное впечатление. Эпизод шел три минуты — по кинематографическому счету, особенно для крупного плана — очень много. Теперь представим себе, что дело происходит в театре или в звуковом фильме. На сцене, вероятно, потребовалась бы целая картина, а в таком фильме полная часть, и в обоих случаях не обошлось бы без длинных монологов! Получилось бы это убедительнее нашего варианта? Не думаю. Даже беглый пересказ позволяет судить о том, что режиссерское решение, подсказанное законами немого кино, выразительнее обстоятельного и многословного рассказа в звуковом кинематографе. С глазу на глаз, присутствуя при рождении мысли, чувства, зритель скорее поверит, поймет и, может быть, в глубине души присоединится к решению героя.
‹…› Я глубоко убеждена в том, что основной работой актера в кино была и остается его мимическая способность, его умение передать чувство главным образом действием. Только с экрана можно смотреть прямо в глаза каждому зрителю. Только на экране можно увидеть лицо человека в таком естественном порыве, в каком он не видит сам себя, можно заметить тень, пробежавшую перед внутренним взором человека и мимолетно затуманившую его взгляд.
Вообще-то говоря, даже в театре, где безраздельно царит речь, паузе случается стать высшим достижением сценического мастерства, когда актер, не говоря ни слова, держит зрительный зал в напряжении.
Разумеется, никакая мимическая выразительность не амнистирует немоты. Важно, какое средство воздействия в кино ведущее. Каждый актер работает по-своему. Если мне и удавалось достигнуть каких-то успехов, то это потому, что я всякую роль готовлю дома, как немую. После, когда образ найден, текст накладывается легко и органично.
Осваивать роли втихую, без текста, без режиссера — все равно, что ходить пешком. Есть время увидеть окружающее, хватает внимания на каждую мелочь. Кто не знает, что из окна поезда или машины путь выглядит иначе? Я за то, чтобы дорогу в искусстве одолевать пешком, хотя это и труднее, да и препятствий больше, как при подъеме в гору.
‹…› А между тем близилось время, когда мне понадобилось все актерское мастерство и мобилизация всех душевных сил, чтобы сыграть ответственнейшую из всех когда-либо исполненных мною ролей. Я говорю о работе в фильме «Человек № 217».
Быть может, у меня и не хватило бы смелости сделать эту роль, если бы не способ, каким меня ввели в образ. До сих пор все, что делала, было связано с натурой, а сцены, изображавшие ужасы фашистского рабства, мы снимали в советском тылу. Однако никогда еще не была так обязана соблюсти реальность, быть правдивой не только движением, словом — самим дыханием. Зритель мог бы простить неудачу, даже легкую фальшь в любом фильме, кроме этого. Да и как можно было солгать перед живыми свидетелями — теми, кому удалось вернуться из фашистской неволи.
Перед началом работы мне предоставили возможность ознакомиться с письмами из немецкого плена. Осторожно, словно прикасаясь к живым ранам, перебирала я сотни пересланных украдкой, иногда с риском для жизни, записок; тут были малограмотные, почти детские каракули и разработанные почерки образованных людей, стремительные, словно летящие строки тех, кто, наподобие ученого из нашего фильма, был превращен гитлеровцами в чернорабочего.
Смятые, скатанные, крошечные, на обрывках разной бумаги... Нет, нельзя рассказать о том, что было в этих письмах-завещаниях, в весточках на Родину, посланных людьми, знавшими, что больше не увидят ее. Читая эти последние приветы, я прониклась еще большей любовью и состраданием к узникам гитлеровских концлагерей и жгучей ненавистью к фашизму. У меня возникла такая психологическая настроенность, что незаметно для себя возненавидела актеров, игравших роли нацистов.
Позже мне пришлось сниматься в картинах, прошедших с большим успехом. Благородной была задача показать советскую разведчицу в «Секретной миссии», интересным оказалось создать образ американской женщины в «Русском вопросе». Все это были большие работы, за которые я получила высокие награды. Но звание народной артистки, хотя и присвоено мне за творческую деятельность в целом, я всегда внутренне ощущаю, как оценку моей работы над образом в «Человеке № 217». Без учета этого образа бледнеют и другие сыгранные мною роли.
Елена Кузьмина // Актеры советского кино. Выпуск первый. М.: Искусство, 1964.