Население нашей страны в те времена делилось на несколько категорий: подозреваемые, доносящие, сидящие, карающие и, наконец, полностью «выясненные» — они же «враги народа». Началось это давно, но почти незаметно, — с каких-то людей, о которых мы ничего не знали, кроме того, что они причастны к технике или науке. Говорили, что они из «бывших»! Их покарали. Это казалось совершенно нормальным.
К тому же у нас был Сталин. А Сталин все знал и ошибиться не мог. Мы были молоды, веселы, в меру глупы, доверчивы и вполне счастливы.
Все делалось во имя великого будущего. Во имя этого будущего мы гордились своими обносками, казенной баландой, коммунальными квартирами и презирали весь мир, кроме тех, кого считали своими.
А время шло. Стали вдруг по ночам исчезать знакомые, о которых мы никак не могли думать плохо. Но после государственной проверки эти знакомые оказывались «волками в овечьей шкуре». Мы с удивлением смотрели друг на друга и только выдыхали:
— Ну и дела!..
Старались припомнить какие-то странности этих бывших знакомых. И постепенно нам начинало казаться, что жизнь их скрывала какие-то темные, тайные стороны. А мы чего-то недопоняли. Что-то проглядели. Потеряли бдительность.
Но Сталин был с нами. Он отвечал за все. Из каждой газеты, с каждой стены, из витрины магазинов за нами следили его внимательные, заботливые глаза. И мы спали спокойно. Он был умен, добр, велик и заменял нам всех — и родственников, и друзей, и даже матерей и отцов.
Не знаю, любили ли мы его. Он просто был нам необходим, как воздух, как земля, как хлеб.
Так мы жили. Жили неплохо. Думали о чем угодно. Или ни о чем не думали, хотя чувствовали, что какое-то странное кольцо, сужаясь, стало чаще прикасаться к нам. Что-то стало происходить очень близко. Просто рядом. Стали по ночам исчезать совсем близкие друзья, за честность которых мы могли поручиться, как за самих себя.
Мы ничего не понимали. Мы не понимали, как эти честные и преданные люди, точно такие же, как и мы, оказывались совсем другими. Шпионами, диверсантами и даже бывшими полицейскими или крупными преступниками.
Мы перестали понимать, как надо жить. С кем можно разговаривать, с кем нельзя. Все реже встречались со знакомыми. А встречаясь за праздничным столом, всерьез пили за «жить стало лучше, жить стало веселее» и обязательно за здоровье Сталина. Все радостно кричали «ура!» и опрокидывали рюмки.
А кольцо все продолжало сжиматься. Уже даже около нашего дома дежурила служебная «эмка», в которой, сменяясь, денно и нощно сидели молодые люди в кепочках и девушки в платочках с вырывающимся из-под них буйным перманентом. Они спокойно оглядывали каждого входящего и выходящего, а мы гадали: кого они ждут?!
Как-то я вышла из дома и вдруг за мной медленно двинулась эта самая, вечно стоящая напротив «эмка». То, перегоняя меня, шла на два шага впереди, то чуть отставала. Я же старалась идти спокойно, не оглядываться. Уголком глаза я видела, что те, кто сидят в машине, разглядывают меня. У меня стали ватными ноги, и я подумала: «Как же я обойдусь без подушки?» Кто-то говорил, что в случае чего обязательно надо брать с собой подушку. Почему подушку -— было непонятно. Но раз люди говорят — значит, знают!
Не успела я продумать вопрос о подушке как следует, как из машины высунулась голова особы женского пола с волосами, как у медузы-горгоны:
— Эй, артистка! Повернись к нам!
Я обернулась, и девица удовлетворенно произнесла:
— Так вот ты какая!..
Меня затрясло от злости, но я подхалимски, на всякий случай, улыбнулась, помахала рукой и вскочила в автобус, который шел не в ту сторону, в которую мне было надо.
Я стояла в переполненной машине, бессмысленно смотрела в окно и вдруг увидела плакат со знакомыми, дорогими, внимательными глазами. На плакате резвились загорелые ребятишки, а пониже была надпись крупными буквами: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Я почувствовала, как душный комок умиления поднимается к горлу и щиплет глаза. Я старалась подавить этот комок, но из горла выскочил дурацкий, тоскливый писк и из глаз брызнули слезы. Кто-то участливо спросил меня:
— Что с вами? Вам плохо? Уступите место гражданке!..
Я окончательно растрогалась, захлебнулась рыданиями, пробормотала: «Нет, нет, спасибо»… — и стала протискиваться вперед, ни на минуту не переставая реветь. За спиной я услышала:
— Обокрали, наверное... Аферистов тут сколько хошь...
Я выскочила на остановке из автобуса и сделала вид, что поправляю туфли. Из меня тут же, как из опрокинутого сосуда, полились слезы и закапало из носа. Потом все сразу кончилось. Домой я вернулась как ни в чем не бывало.
Второй раз это случилось со мной на профсоюзном собрании. Когда оратор среди кучи разных дел напомнил нам, что наш Сталин — лучший друг угнетенных народов, я так растрогалась, что из меня опять выскочил пронзительный писк, и я стала задыхаться от рыданий. Под удивленные взгляды профсоюзной аудитории я выскочила из помещения.
Потом припадки умиления стали повторяться все чаще. Даже такой плакат, как «Сталин — лучший друг физкультурников!», вызывал у меня рыдания.
Я не брала в руки газет, так как в каждой статье говорилось о том, какой он великий, мудрый, родной, а я этого не выдерживала и начинала плакать. Меня трясло от умиления и растроганности.
Плакаты, фотографии, бюсты попадались на каждом шагу. Моя жизнь превратилась в кошмар. Я распухла от слез. От каждого упоминания его имени я приходила в восторженное состояние.
Мои близкие не на шутку встревожились и заставили пойти к невропатологу. В то время мы еще не подозревали, что наши врачи — «враги народа» и «убийцы», и я спокойно отдалась в руки очень милого старичка с бородкой. Он внимательно меня выслушал. От его молоточка у меня в разные стороны разлетелись руки и ноги. Я усердно водила глазами за его толстым обгрызенным пальцем, доверчиво закрывала и открывала глаза. Вытягивала руки вперед, стараясь держаться как можно спокойнее.
Если б я знала, кем он окажется впоследствии!
Врач усадил меня и начал расспрашивать:
— У вас неприятности?
— Нет.
— Как вы живете с мужем?
— Хорошо.
— Он в Москве? Или, может быть, уехал в какую-нибудь длительную и дальнюю командировку?
— В Москве.
— Это хорошо. Это очень хорошо. Может, вас кто-нибудь обидел на работе?
— Нет. Я даже недавно получила Сталинскую премию.
— Ага! Совсем хорошо... Правда, это не всегда помогает... И давно вы плачете?
— Несколько месяцев уже...
Глядя на меня смеющимися глазами, доктор пожевал губами:
— Выпишу-ка я вам брому.
— От брома у меня пятна.
— Да?
Доктор вытянул губы трубочкой, еще раз внимательно поглядел на меня, подумал, потом показал на плакатик, висящий на стене:
— Прочтите вслух...
— «Мойте руки перед едой».
— Плакать не хочется?
— Нет. Не хочется.
Тогда он взял газету. Газета называлась «Медицинский работник», и по случаю предстоящего праздника почти вся состояла из лозунгов.
— Прочитайте эту фразу...
— «Да здравствует друг пробуждающихся народов Африки, великий...» — голос мой начал дрожать.
— Довольно, довольно! — торопливо прервал мое чтение доктор — Возьмите платок...
Я долго сморкалась. Врач терпеливо ждал. Когда я наконец взглянула на него, он сказал:
— Пейте побольше валерьянки. Должно помочь.
Когда я уходила, он крикнул мне вслед:
— И не воображайте, что вы особенная! Эта болезнь встречается, хотя еще и не описана в медицине... Все наладится. Будете еще смеяться... Вы еще молоды...
Мне показалось, что он как-то странно подмигнул мне. Но я не была уверена, ко мне ли это относится, или у него самого это чисто нервное. После нескольких зарядов валерьянки мне полегчало. Потом прошло совсем.
Кузьмина Е. О том, что помню. 2-е изд., доп. М.: Искусство, 1989.