С Ириной Сергеевной Вульф я познакомилась в теплушке, в которой мы тряслись по дороге в благословенный город Ташкент. Никакого особого интереса мы друг к другу не испытывали. Да и не до того было.
Но когда по прошествии нескольких месяцев мы встретились с Ириной Вульф на улицах Ташкента, мы бросились друг к другу как давние, к тому же потерявшиеся друзья. Мы вцепились друг в друга и никак не могли расстаться. Она пошла провожать меня. Затем я пошла провожать ее. Говорили, говорили и никак не могли наговориться. Оказалось, что у нас много общих интересов. Так началась наша крепкая дружба. ‹…›
Однажды, придя ко мне, Вульф сказала:
— Леля, я много думаю об одном предприятии. Так сидеть сложа руки, как мы сидим, дальше невозможно. Я считаю, что одна из бессонных ночей принесла мне гениальную идею... Надо при студии организовать театр. Пусть этот театр будет считаться кинематографическим театром, и пусть будет считаться, что там заняты только киноактеры... Вы смотрите, какие мощные театральные силы бродят здесь без дела. Им очень плохо, да и вам, я вижу, не лучше. Подумайте об этом!..
Действительно, в Ташкенте собралось много хороших актеров не только кинематографических, но и из драматических театров страны.
— Что же, идея хорошая. Вот и организовывайте... А я при чем?! Я же не театральная... Я близко к театру не подходила. Никогда в жизни. И смотреть его не люблю...
— Во-первых, вам полезно, как вы говорите, «близко подойти к театру»: слово у вас еще беспомощно. Во-вторых, без вас меня никто не будет слушать. Вы для них имя, а я что?..
В этой худенькой миловидной женщине оказалась такая энергия и такая сила убеждения и напора, что через несколько дней мы сидели с ней в кабинете директора киностудии.
Выслушав нас, очень симпатичный, радушный и плохо говорящий по-русски узбек скучно сказал:
— Какой театр? Зачем театр? А? Шашлык хочешь?
‹…› Так мы ушли — сытые, но ни с чем.
Мы ушли, но театр гвоздем сидел у нас в голове, в душе.
Ирина Сергеевна стала собирать актеров. Взрослые люди, как дети, хватались за протянутую им соломинку: Комиссаров, Бугова, Абдулов, Михайлов, Волков, Переверзев и еще много других.
Собирались мы на студии. Ломали себе головы, как нам жить дальше. Как переубедить упрямого директора.
Ирина Сергеевна предложила, пока суд да дело, начать репетировать одно- и двухактные пьесы для показа в госпиталях. За это дело взялись энергично и с удовольствием. Очень скоро было готово несколько водевилей и несколько смешных сценок.
Кто-то из более энергичных актеров зашел в один из госпиталей к главному врачу и предложил наши услуги.
Реакция главного врача была настолько неожиданно восторженной, что у нас от счастья буквально выросли крылья.
Первое время трудно было смотреть на изуродованных на фронте людей, заполнявших зал. Казалось, что изуродован весь мир. Больных привозили на кроватях, на колясках, на стульях. Много.
‹…› Актеры выступали по четыре, пять раз в день в разных госпиталях, в разных концах города, чтобы только увидеть улыбку на лицах бойцов. Иногда приходилось выступать посередине палаты, где лежали те, кого нельзя было даже перевозить.
Бойцы щедро платили нам смехом, криками и аплодисментами. Часто заставляли повторять по два-три раза какой-нибудь кусок.
Мы были счастливы, что оказались нужными, полезными. ‹…›
Но нашему режиссеру, Ирине Сергеевне Вульф, этого было мало. Худенькая, нежная, она крепко держала нас в руках, и мы с удовольствием ей подчинялись. Мы судили-рядили решили уполномочить Вульф получить в госпиталях подтверждение нашей работы отправить это свидетельство директору киностудии.
Когда скромный директор, любитель шашлыка, однажды получил груду писем и благодарностей за помощь фронту, он вырос в своих глазах, и наша труппа актеров влилась в кадры киностудии. Нам выделили помещение для репетиций. У нас даже появились портной и костюмерша.
Но и этого было мало. Нам нужна была театральная площадка. ‹…›
Мы писали в Москву Ромму слезные письма. Мы жаловались ему на него же, так как он в это время был заместителем Большакова по художественной кинематографии. Ромм отвечал успокоительными телеграммами. Советовал набраться терпения и ждать приезда начальства из Москвы.
Мне он писал, что очень доволен нашим начинанием. Я читала эти письма вслух, и у всех поднималось настроение. Мы ждали. А за то время подготовили «Без вины виноватые» Островского.
Спектакль мы показали очень широко. Все были довольны. Но игровой площадки нам никто не дал.
Наконец в Ташкент приехал Ромм. Как только он появился, вся труппа, как коршуны, набросилась на него. Он, как мог, отбивался, но все-таки просидел с нами несколько репетиций.
‹…› Ромму удалось уговорить кого-то из местного начальства, и нам выделили игровую площадку. Правда, эта площадка находилась в парке и одной деревянной стеной граничила с рестораном. В ресторане в это время появился эвакуированный из Польши джаз. Целый вечер там рыдало танго или попеременно мужской и женский голос выводил душещипательные романсы. Кроме этого, иногда доносились голоса пьяных дебоширов.
Но мы были так счастливы: у нас есть свое помещение, ничто нас не пугало. Чтобы ресторанное гудение не мешало зрителям слышать произносимые слова, нам приходилось чуть ли не кричать. Почти у всех оказались такие мощные голоса, что мы перекрывали шум оркестра. Даже у меня прорезался голос.
За короткое время мы превратились в «любимый театр». Вообще накрененная жизнь стала выпрямляться. С фронта поступали сводки о все более успешных боях. Это поднимало настроение. Мы до отказа были заняты. По утрам работали в госпиталях, днем репетировали, а вечером играли и с нетерпением ждали приезда Большакова.
У нас уже был готов второй спектакль — пьеса «Жди меня» Константина Симонова. Ее зритель принимал просто «на ура».
Наконец приехал Иван Григорьевич Большаков. Видно, Ромм как следует его подготовил к тому, что на него будет актерское нападение, и он охотно пришел смотреть «Без вины виноватые». Большаков оказался сентиментальным человеком, весь спектакль не расставался с носовым платком. Да еще Бугова, игравшая Кручинину, была в ударе.
«Жди меня» покорило Ивана Григорьевича окончательно, и труппа одним росчерком пера превратилась в Театр киноактера. Мы много и плодотворно работали всю эвакуацию.
Когда наши войска подходили к Берлину, актеров остро потянуло домой. В свои родные города, в свои родные театры.
Первыми покинули гостеприимный Ташкент и наш театр одесситы — Бугова, Комиссаров, Волков.
Затем Завадский вызвал Абдулова, Михайлова и Вульф. Ромм приступил к съемкам фильма «Человек № 217». У меня там была основная роль, роль трудная. Времени на театр не хватало.
Театр с немногими оказавшимися свободными актерами перевели в Москву. Вскоре огромный штат актеров вернулся из Алма-Аты домой и тоже влился в труппу театра. В нем все приняло своеобразную форму. Я бы не сказала, что из возможных лучшую.
Ромму стало жалко свое детище. Он заинтересовал и привлек к работе Сергея Аполлинариевича Герасимова. Они вдвоем тянули этот странный организм. Когда почувствовали свое бессилие, привлекли к работе опытного театрального директора Игоря Владимировича Нежного. Но и это не помогло. Театр был тяжел и неподвижен. Ромм и Герасимов ушли из театра.
Кузьмина Е. О том, что помню. 2-е изд., доп. М.: Искусство, 1989.