За пять с половиной лет работы в театре ‹…› Константин Хабенский сыграл философа Эстрагона и Дурачка Карла, первую на русской сцене мускусную крысу и Калигулу, студента Горацио и удачливого Валентайна. ‹…› На сцене Хабенский привык быть лидером. Его амбиции оправданы, потому что он талантлив, потому, что работает не щадя себя, и потому, что по-авторски участвует в создании спектакля. Юрий Бутусов — а он сделал с Хабенским четыре работы — говорит, что его идеи и предложения рождаются чаще, чем можно себе представить: «Я сам еще не готов, а этот „давай, давай, давай“. Иной раз убежать от него хочется».
Воля к творчеству — суть любого из сценических персонажей Хабенского. Он моторчик, пружина, двигатель энергии.
Управляя площадным балаганом, Дурачок Карл («Войцек», реж. Ю. Бутусов, театр им. Ленсовета) заряжается энергией его обитателей. Он юродствующий в одежке из рогожки, в грубо сотканном плаще с капюшоном вместо лоскутного трико Арлекина. Его невозможно обидеть, потому что у него ничего нет. Карл живет на площади —занимает все пространство: ползает по сцене, прячется за сцену, забирается на лестницу под потолком. Похожий на ночную птицу носится по темному помосту с фонариком.
Карл живет жизнью площади, вкушая чужие эмоции и страсти. Он всем своим существом реагирует на то, что видит, и внутренний заряд передается мимике, пластике актера. Ощущение вдруг выразится в ухмылке, смелом жесте, резком движении. <...> Дурачок Карл - хозяин трагипраздника, в котором мы участвуем. Он объявляет каждую новую сцену новой интонацией, и мы чувствуем его отношение к тому, что нам только предстоит увидеть, а он знает наперед. Дурачок Карл ведет этот вечер до самого его закрытия. Он управляет даже овациями после спектакля, когда сидит на лестнице и по-обезьяньи дирижирует, провоцируя зрителя на выражение эмоций. Зритель не жадничает. Карл, естественно, доволен, но согласно этикету инициатор мероприятия должен казаться чуть равнодушным. Поэтому его эмоции застывают в манипуляциях рук и дьявольском блеске глаз.
Эстрагону ("В ожидании Годо", режиссер Юрий Бутусов) незачем скрывать свои чувства. Он совсем не хозяин ситуации: он не может помочь себе, ускорив приход Загадочного Господина, он не может изменить ход событий, он даже не может заставить своего попутчика перестать жевать чеснок. На деле свою фантазию Го-Го может применять лишь к самому себе. Он не умеет ждать. В этом парадокс и трагедия персонажа, сыгранного Хабенским. Ожидание - единственное, чем стоит жить, но именно с такой жизнью Го-Го никогда примириться не сможет. <...> Элегантный клоун в красных рваных носках, красном шарфе, черном пальто и шляпе, он ни на секунду не остановится. Пружинка в животе пульсирует: то сплющится, то разожмется. Устав от одной идеи, Го-Го сразу же схватится за другую; натрут ботинки, и он придумает что-нибудь новенькое. Например, позабавиться с мухой. Го-го прирожденный имитатор. Он озвучивает голосом и мимикой все, что с мухой происходит: муха жужжит, ей отрывают крылья, она, цокая, уходит по подмосткам. Го-Го смакует каждое движение и звук. Если на следующем спектакле он эту "муху" съест, зритель, кажется, ощутит ее вкус и запах. В Хабенском есть что-то от зверья. <...>
У персонажей Хабенского на одну мысль и на одну эмоцию не хватает. Они быстро загораются и быстро гаснут. Беглость мысли, постоянная смена предметов внимания ведут к тому, что Хабенский и его персонаж легко выпадают из контекста. Отсюда повторяющиеся удивленные вопросы:
«Ты о ком?» («Войцек»)
«Кого?» («Годо»)
«Поклястья в чем?» («Гамлет»)
Роль Горацио была первым шагом Хабенского к горе, на вершинах которой в раздумьях бродит Датский Принц. Будучи студентом ЛГИТМиКа, Костя отказался от роли Гамлета, «мечты актера», он еще не знал, что его Гамлет скажет зрителю. Не знал и того, что несколько лет спустя заговорят о «гамлетовском нерве» его игры. Вторым, даже не шагом, а скачком актера к сверкающей вершине была роль римского императора Калигулы в одноименном спектакле Бутусова. ‹…› Хабенский вмещает в Калигулу мечтательного, рефлексирующего юношу, эгоцентричного диктатора, непосредственного ребенка, фанатика безумных идей. Он органично трансформирует одного в другого. ‹…› Два начала — комическое и трагическое — постоянно борются в актере, вырываются наружу, а зритель видит неутомимого клоуна с неожиданно грустным взглядом или играющего в безумие обреченного властелина.
Коршакова О. В нем есть что-то от зверья // Экран и сцена. 2001. № 17.